Романески - Ален Роб-Грийе

столь высоко, что не открываются, и под этой раскаленной на солнце черепичной крышей жара стоит невероятная, около 40°, а то и больше. Сначала перед судом предстают двое воришек-карманников, и дело решается очень быстро; воришек уводят в наручниках. Несчастный Поджионе с искаженным от отчаяния лицом отворачивается, чтобы не видеть эту картину чужого позора, ибо он опасается, что подобная участь вскоре ждет и его самого. Так как теперь пришел и наш черед.

Все начинается с того, что зачитывается мотивировочная часть судебного постановления, вынесенного против нас в Палермо. Генеральное консульство Франции отрядило двух переводчиков, чтобы переводить мне все, что будет сказано в ходе прений. Текст вынесенного мне приговора, кроме неизбежной ссылки на Бенедетто Кроче, вкратце по сути своей гласит: «Художник имеет право показывать в своем произведении сцены с обнаженной натурой, пусть даже и непристойные, но только при одном непременном условии, а именно при условии, что наличие подобных сцен оправдано абсолютной необходимостью для развития интриги. Мы видели фильм господина Грийе, и мы ничего, совершенно ничего не поняли в интриге, не содержащей никакой необходимости в последовательном соединении сцен. А потому мы делаем вывод, что многочисленные сцены с обнаженной натурой являются ничем иным, как обычной порнографией».

Quod erat demonstrandum24.

Мэтр Массаро, знаменитый адвокат из Рима, представляющий мои интересы на этом процессе, тотчас обращает внимание уважаемых судей на то, что благодаря подобным рассуждениям и умозаключениям настоящие порнофильмы крутятся безо всяких помех во всех кинотеатрах по всему полуострову к великой радости публики особого рода, чьи вкусы относительно «необходимости интриги» (реалистической иллюзии) точь-в-точь такие же, как и у членов суда. После беспорядочного обмена репликами короткий звонок извещает о перерыве в заседании, так как господа судьи выразили желание посовещаться. В действительности же судейские и прочие чиновники в своих пестрых анахронических одеяниях, которые выглядят некими остатками былой роскоши, весьма недалеки от апоплексических ударов. Каждые десять минут под различными предлогами они будут в течение всего заседания удаляться, пытаясь сохранять достоинство, но чем дольше, тем хуже им это будет удаваться, и покидать зал они будут для того, чтобы, оказавшись вне его стен, полностью разоблачиться (необходимость, вызванная сложившейся ситуацией, полностью оправдывает подобные действия!) и освежиться под струями теплой воды, текущей из кранов, правда, в основном неисправных.

Оставшиеся в зале адвокаты, фотографы и журналисты тоже перестают стесняться и начинают вести себя все более непринужденно. Туристы обоих полов уже одеты более чем легко, то есть почти раздеты. Только мой кинопрокатчик в белом костюме с двубортным пиджаком, все такой же несгибаемый и гордый, несмотря на явно угнетенное состояние духа, продолжает стойко переносить адскую жару. Звоночек звенит вновь. В мгновение ока рубашки, пиджаки и мантии оказываются на положенных местах. Члены суда почти торжественно вступают в зал и рассаживаются на возвышении за длинным столом из темного дерева, под гигантским распятием, на котором Христос так и остался в одной простой набедренной повязке. Заместитель прокурора заявляет с несколько чрезмерной горячностью и резкостью, что я не должен был бы выступать на данном процессе в качестве свидетеля со стороны «Медузы», а должен был бы на самом деле предстать перед судом в качестве обвиняемого, потому что именно я, и только я, придумал сюжет, записал его и снял фильм. И он требует немедленного изменения моего статуса, горячо доказывая свою правоту.

Мэтр Массаро энергично протестует, сотрясая воздух перечислением некоторых статей Уголовного кодекса; по его мнению, я, как бы там ни было, не совершил никакого преступления ни против Италии, ни в самой Италии; кроме того, не я сам лично, разумеется, продал права на прокат фильма итальянской фирме. Затем он принимается приводить все новые и новые доказательства в защиту двух аргументов, высказанных им, похоже, с единственной целью — раздразнить и вывести из себя членов суда. Прежде всего он указывает на то, что присутствующие в зале судейские должностные лица не могут рассматривать это дело и выносить приговор, потому что они сами замешаны в этой истории с фильмом, они включены в его ткань, ибо это их изображения и их сексуальные фантазмы мы видим на экране. А во-вторых, говорит он, итальянская юстиция, над которой на полуострове все насмехаются и издеваются, не должна была бы заставлять приезжать в страну благородных, обладающих большим международным престижем иностранцев (в особенности тех, которые могут потом расписать в газетах все, что они видели) для того, чтобы выставить перед ними напоказ такое убожество, чтобы устроить у них на глазах такой жалкий маскарад, разыграть такой позорный спектакль. «Мне стыдно за мою страну», — говорит он в заключение, усаживаясь на место.

После следующего перерыва председатель палаты (по крайней мере, мне кажется, что именно так именуется его должность) предпринимает неожиданный отвлекающий маневр, вызывающий в зале волну сдавленных смешков и веселого перешептывания; он заявляет, что в любом случае не сможет вынести постановление… потому что не видел фильма, о котором идет речь! «А почему? — восклицает мой защитник, становясь все более и более агрессивным. — Кассеты с пленками были переданы в канцелярию суда три недели тому назад специально для того, чтобы члены суда могли ознакомиться с фильмом». — «Я чувствовал себя очень усталым», — отвечает судья каким-то несчастным, жалким голосом. На сей раз зал прямо-таки вздрагивает от взрыва хохота. Коротышка Массаро вскакивает с места, и полы его просторной мантии развеваются, словно крылья демона; он использует всеобщее замешательство, чтобы развернуть перед глазами членов суда огромную непристойную гравюру, весьма недвусмысленную, несмотря на довольно академичную манеру исполнения, подписанную именем Пикассо. «Ну, уж тут-то, по крайней мере, вы понимаете, о чем идет речь?» — вопит он, потрясая гравюрой перед рядом черных мантий, похожих на тоги римских сенаторов. Шум и волнение среди публики нарастают. Председательствующий грозит отдать приказ очистить зал. Объявляется еще один перерыв.

Когда заседание возобновляется, по причине того, что часть членов суда каким-то таинственным образом окончательно испарилась, мне задают вопрос, когда я могу вернуться на величественные берега Большого канала, так как вынесение приговора откладывается до следующего заседания. Я передаю почтенным судьям расписание моих ближайших поездок и особо отмечаю поездку в Нью-Йорк на осенний семестр, начинающийся в середине сентября. Возникает дискуссия с целью согласования расписания различных персон, чтобы определить время, которое удовлетворило бы всех. После еще одного, последнего, перерыва (зал, однако, постепенно пустеет) я узнаю, что в конце концов заседание суда назначено на 10 октября! Таким образом судьи смогут произнести свой вердикт в мое отсутствие и без моих папарацци…