Морок - Михаил Щукин

Андрей облегченно вздохнул. Он очень обрадовался услышанному известию, широко улыбнулся и, протянув руки, обнял парня.

– Спасибо.

– За что, земеля?!

Андрей не ответил.

И дальше, в сплошной стене падающего снега, ему шагалось уже легче.

В доме было пусто и гулко – тетя Паша домовничала у соседей, уехавших в отпуск, а Вера еще не вернулась из школы. Не раздеваясь, Андрей сел на табуретку, так, чтобы хорошо были видны портреты родителей. Портреты были старые, заезжий фотограф сильно их отретушировал, и мать с отцом совсем не походили на себя, какими их помнил сын в жизни. Нервное напряжение последних дней, похороны и их горечь – все навалилось разом, и Андрей заплакал. Его никто не видел, и он мог плакать не таясь.

Осыпаемый снегом, с темными окнами стоял на краю Крутоярова старый агаринский дом, и плакал в нем перед портретами родителей младший из семьи, горюя, что судьба к самым близким ему людям всегда поворачивается суровым боком. Ничем не нарушалась тишина, царившая в доме. Не скрипели двери, не слышалось шагов, не отзывались шагам половицы, не звучали голоса, но зримо и явственно вошли в дом и встали перед Андреем родители. Мать была в старенькой жакетке и в шали, в какой он ее помнил, когда она уходила в больницу, а отец был в черной безрукавке, в той самой, в которой провожал младшего сына в армию. Они стояли совсем рядом, живые, и страшно было подумать, что они умерли. Мать вытерла ладонью табуретку и осторожно присела на краешек. Отец продолжал стоять, по-прежнему высокий и сильный, чуть откинув назад крупную седую голову. Мать смотрела жалостливо, а глаза отца оставались суровыми. Он покачал головой и почти неслышно (но Андрей хорошо слышал) заговорил:

– Что же ты, сын, а? Сопли распустил! Ты же мужик!

Слово «мужик» было у отца высшей похвалой, но сейчас он не хвалил Андрея, только напоминал о том, что сын должен быть мужиком.

– Что же делать, Андрюшенька, – тихо добавила мать. – Жить все равно надо.

– Кошка живет, и собака тоже живет, – строго перебил отец своей любимой поговоркой. – По-человечески надо жить и соплей не распускать. Мы с матерью все вытерпели. И ты не падай духом.

«Но как же так, что они живы?» – спрашивал у самого себя Андрей и хотел спросить у родителей, но не осмеливался. Слушал и ничего не говорил им в ответ:

– Держись, ты же мужик! – заключил отец.

Мать поднялась с табуретки, неслышно приблизилась к Андрею и погладила его по щеке. Ладонь у нее была теплая, мягкая. Андрей потрогал ладонь, и к нему пришла догадка, что ладонь настоящая, живая. Как же так? Вырываясь из сна, он дернулся.

– Что же ты, Андрюша, даже не разделся? Лежи, лежи.

Открыл глаза. Рядом с ним на диване сидела Вера и осторожно гладила его по щеке. В глазах жены был теплый, материнский свет.

Андрей молча прижался лицом к ее теплой и мягкой ладони.

Воронихина на похоронах Савватеева не было. Говорили, что его срочно вызвали в обком. Вернулся он только на следующий день, вечером. Отпустил шофера, сам сел за руль и поехал на кладбище. Уже наползали сумерки, но Воронихин поставил машину подальше от входа, под сосной. Ему не хотелось, чтобы его кто-нибудь видел здесь, на кладбище. Пешком дошел до могилы. Она была завалена венками, еловыми и сосновыми ветками, все было темным, сумрачным.

– Паша… – чуть слышно позвал Воронихин, когда остановился возле холмика. – Паша, друг.

Ответа не было. Только в памяти звучали слова, сказанные во время последней встречи: «Не позволяю. Пусть другой кто-нибудь». Да, речь над гробом говорил другой. А у Воронихина не хватило духу даже прийти на похороны. Он специально уехал, его никуда не вызывали…

– Паша, друг…

Внезапная смерть Савватеева, словно конец твердой, рывком выпрямившейся пружины, ударила по Воронихину. Безжалостно, наотмашь. Еще недавно он с нетерпением ждал тех дней, когда избавится от неуемного Пал Палыча и облегченно вздохнет: на донышке его души, не отпуская, ютился постоянный страх перед бывшим другом, страх, смешанный с уважением и даже завистью. Дни эти настали. Но облегчения они не принесли. Воронихин не мог избавиться от преследующего его чувства, странного и живучего: стоит за спиной Пыл Пылыч и, прищурившись, смотрит ему в затылок. Смотрит внимательно, не отводя взгляда, и ждет. Чего ждет? Может быть, окончания их давнишнего спора?

Воронихин пытался зажать себя в кулак, избавиться от ненужных чувств, чтобы дальше делать свое обычное дело – руководить районом. Не получилось. Арест и разоблачение Козырина, бюро, на котором пришлось уступить Рубанову, – все это не отпускало, жило, болело. Каждое событие – как ступенька высокой лестницы, по которой он скатывался на глазах у всех – вниз, вниз… Воронихин прямо-таки физически ощущал, как катится и больно бьется об острые углы ступенек.

Последние события вывернули его наизнанку. Больше ему не увидеть искренних, светлых взглядов на полях и на лесорубных делянках. Он точно знал – не увидеть. Будут взгляды вежливые, холодные, равнодушные, предназначенные обыкновенному чиновнику. Воронихин потерял завоеванный горбом авторитет, которым всегда гордился. А завоевывать его снова не оставалось ни сил, ни времени.

По делу Авдотьина началось следствие. Воронихин еще не отошел от этого известия, а его уже поджидало другое – из обкома ехала комиссия. Вечером ему позвонил хороший знакомый, который всегда предупреждал о таких делах, и тревожным голосом сообщил, что предвидятся перемены, что на него, Воронихина, «катится большая бочка и усерднее всех толкает эту бочку Рубанов». Поступи такая информация несколько месяцев назад, Воронихин немедленно использовал бы ее в деле, и еще неизвестно, чем бы все кончилось. Но сейчас он, как ни старался, не находил в себе сил что-то предпринять. Душевный стержень, всегда помогавший ему в любых трудных случаях, треснул. И не отдельные люди его ломали – ломала сама жизнь. И это был конец. Даже если минует беда и он останется целым и невредимым – все равно конец…

И опять, как во все времена, в свой положенный срок властвовала над крутояровской землей неудержимая в вечном движении прекрасная сибирская весна, которую так долго ждали в снегах и холоде люди, деревья и травы. Земля молодела, оживала. Дни радовали душу теплом и солнцем.

В один из таких дней Андрею позвонили из военкомата и попросили прийти к военкому. Тот поздоровался и молча протянул ему письмо. Письмо было в тонком конверте, чуть поуже и подлиннее стандартного; на хорошем лощеном листе бумаги – аккуратный, почти каллиграфический почерк.