Столыпин - Аркадий Савеличев
Шрифт:
Интервал:
Ваше высокопревосходительство не несете ответственности по созданию Конституции 1906 года. Но вы ее всеми силами поддерживали, упорствуя до конца испытать средства вырастить на этих основах нечто доброе. Позвольте высказать без несвоевременных стеснений, что именно Вам надлежало бы посвятить хоть половину этих сил на то, чтобы избавить Россию от доказанно вредных и опасных последствий этой неудачной Конституции».
После Толстого никто с ним столь откровенно не разговаривал. Но Тихомиров не понимал, что ломится в уже открытые Столыпиным двери. За всеми его рассуждениями о национальной политике стояла давняя, еще вынесенная из Западного края мысль: «А не лучше ли, раз уж так, дать полякам независимость?»
Да, пусть они сами разбираются со своими историческими сожителями – литовцами и евреями. Истинно гласит русская пословица: баба с возу – кобыле легче! Он боялся до поры до времени открыто высказывать эту мысль, но ясно понимал: российский воз перегружен. Россия – не Англия, которая зверствует в своих колониях вроде Индии. Россия пытается объединить, воссоединить соседей; они имеют даже больше прав, чем русское население. У Польши, как и у Финляндии, своя конституция, более либеральная, чем в России. А что в итоге? Финляндия стала прибежищем и кормушкой для большевиков-меньшевиков и откровенных смутьянов и поставщик смутьянов. Евреев и литовцев она отнюдь не успокаивает и не привечает. А науськивает их на Россию.
Еще на первых порах он намеревался разом разрубить этот гордиев узел. Начинать следовало с евреев – предоставить им равные права со всеми. «Из противников они обратятся в наших союзников и помогут в борьбе с польским самоуправством, – убеждал он на заседании Совета Министров своих коллег. – Прошу высказаться всех. Под протокол». Министры тогда поддержали своего премьера. Окрыленный успехом, он отвез запротоколированный журнал Совета Министров государю.
Журнал несказанно долго пылился на столе у Николая II… и вернулся с характерной запиской:
«Петр Аркадьевич,
возвращаю вам журнал по еврейскому вопросу неутвержденным.
Задолго до представления его мне, могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем.
Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия решения по этому делу, внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям…
Николай».
Мол, делайте что хотите, только оставьте меня в покое!
А как «делать» такое дело без царя – никто не знал. Решили – есть русское «авось…»
Авось, как-нибудь да обойдется. Революция 1905 года, зажженная в общем-то инородцами, подавлена, и русский народ вроде бы одумался, сам собой утихомирился. Хотя очередная гроза снова собирается. В наплывающих с Запада тучах то здесь, то там посверкивают молнии. Министру внутренних дел – да этого не знать! И что же?.. Все закрывают глаза и делают вид, что ничего такого нет… да и в прошлом-то не бывало! Окружение царя более занято гемофилией наследника Алексея и бесовскими молитвами «лекаря» Распутина, когда уж там о наплывавшей очередной грозе думать!
Сейчас Столыпин со стыдом вспоминал, как они с Герасимовым готовили поездку Николая II на 200-летие Полтавской битвы. В подкрепление к гласным полицейским он отдал тогда им даже Недреманное око, сам оставшись без надежной охраны. Два полковника – тогда Герасимов не был еще генералом – прочистили, истинно как дворники, все пути следования царя, все возможные остановки и задержки. Были высланы или рассажены по кутузкам все подозрительные личности. Проверены не только встречные-поперечные поезда – многие загнаны в дальние тупики. Чтоб не пересекались с царским поездом. Столыпин с легкой душой шел к Николаю. Не вдаваясь в подробности, коротко доложил:
– Ваше величество! Все революционные угли потушены, новые пока не возгорятся. Вы можете спокойно ехать в Полтаву. Я как гарант вместе с вами. До Полтавы и Киева.
Под впечатлением ли каких-то семейных неурядиц, царь досадливо отмахнулся:
– Угли? Революции? Да и была ли какая-то революция? Беспорядки, устроенные по недосмотру властей. Будь у власти более смелые и энергичные люди, вообще бы ничего не сказалось. Что вы меня всегда стращаете?
Это тогда больно задело Столыпина. Мало что оскорбили его личное усердие, так ни слова благодарности сотням полицейским-чистильщикам? Он собрал в министерстве главных и… от имени государя!.. объявил благодарности. Да банкет… от его имени!.. устроил с личным своим присутствием. Правда, наедине Герасимову высказал все доподлинно. У того даже губа от обиды отвисла. Ответил тоже со всей откровенностью:
– Что ж, верных слуг никогда не любили…
Нынешним летом опять предстояла поездка в Киев. Теперь уже на открытие памятника Александру II. Торжества затевались немыслимые. Соответственно и охрана готовилась. Генерал Герасимов сбивался с ног. Но всевластен ли он был? Когда дело касалось государя, непременно вмешивалось личное Министерство двора Его Величества. Авось, все утрясется…
А пока? Безделье. Полное безделье! Старички в Государственном совете подремывали, поскольку оживлявшего кровь веселого скандальца не предвиделось, а потом и по дачам стали разъезжаться. Сменивший на посту председателя Думы Гучкова, рассерженного на Столыпина, чревоугодник Родзянко лишь в приятельских застольях демонстрировал свою внушительную фигуру да зычный голос. О делах не имел ни малейшего понятия. Гвардейский кавалерист – не более того. Да и какие дела? Дума уходила на летние каникулы. Ни ругаться, ни спорить никому не хотелось.
Николай же, так уважительно обошедшийся со Столыпиным после материнской взбучки, словно забыл о премьере. Ни звонков, ни фельдъегерей, ни запросов о делах. Словно и не было в России премьера! Единственное, что на свой страх и риск доканчивал Столыпин – хлопоты и денежные выплаты под установку памятника Александру II. Но все делалось своим порядком.
Не находя применения силам, отчужденно всеми забытый, Столыпин оказался как бы в «полуотставке». А это было горше всякой беды.
Не желая набиваться государю, он через министра двора испросил новый отпуск и со всей семьей уехал в Колноберже. Даже не зная, когда возвращаться. И возвращаться ли вообще?..
Устал. Грудная жаба донимала. Сердце требовало покоя. Старый домашний доктор, Карл Иванович, настаивал:
– Батенька, пора подумать о себе. Да, да, поизносились!
С невеселым предчувствием он погрузил в министерский вагон всю свою ораву, беря в расчет и слуг, и гувернанток… и обязательную охрану.
На этом настоял уже генерал Герасимов. В Москве и Петербурге опять постреливали, в Киеве взорвалось несколько бомб…
– Вот, Олюшка, я снова помещик!
Она смотрела на него с любовью. Но какая-то побочная тень, как на предгрозовой Нерис, набегала на спокойное после сна лицо. Литовцы утверждают, что Нерис была женщиной, прорвавшейся сквозь грязи и хляби к своему суженому Нямунасу. А разве Ольга – не женщина? Что она чувствовала под далекие еще раскаты грома?
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!