Мать Вода и Чёрный Владыка - Лариса Кольцова

хозяйки, но очищение души и тела отодвинул на потом. По устоявшейся привычке принуждал, ставшую вдруг строптивой, Уничку к сексу. Ухаживая за новенькой девушкой, проявляя к ней весьма странную, внезапную привязанность, Уничка, тем ни менее, визжала и толкала самого Чапоса, едва он пытался играть в привычные старые игры с нею в купальной комнате, и держала дверь, не пускала, когда он совался к ней ночью. Зная, что она способна устроить скандал, поднять шум и среди ночи, Чапос, чтобы не ронять достоинства, гордо уходил. В душе он понимал, что Уничка, сильно ревнуя, хочет того же самого, что и он, если не сильнее. Она изображала из себя обиженную жену, кем не была, догадываясь о причине появления юного создания в лучшей уединённой и изолированной комнате кошмарного заведения. Как-то утром после массажа травмированной в рабочей юности, но уникально массивной, практически железной спины, удовлетворённо кряхтя и привычно возбуждаясь под сильными искусными руками Унички, он рывком втащил её в круглый бассейн и глубоко вошёл в тугое, разом откликнувшееся тело, едва не утопив её лицом вниз. После случившегося, пузырясь наполовину мокрым подолом по поверхности воды, отфыркиваясь, она положила растрёпанную рыжую голову ему на грудь и застыла от счастья, наскучавшись и желая повторения страстного натиска после совместного отдыха и купания. Её бормочущие ласкающие губы щекотали его кожу сквозь густую поросль на груди, но совершенно не затрагивали глубин этой грубой груди. Пролившись в неё в процессе остро-сладкой судороги, он уже забыл о ней. Небрежно толкнул её от себя, опрокинул навзничь в воду, перешагнул через неё и ушёл, не испытывая никакого ответного счастья, а только необходимое на данный момент утоление. Так отшвыривают от себя опустошённую тарелку в опостылевшем, пропитанном прокисшим духом вчерашнего пиршества, «доме яств».

Девушку наверху Чапос не трогал и старался её не видеть, чтобы не иметь соблазна, пока одна из прачек не нашептала ему, что Уничка вытащила деньги из тайника, где их прятала. Прачка видела, как она считала купюры. Из зависти к Уничке тётка выследила, что та бегала на вокзал и приобрела там два билета, которые подлый следопыт выкрала и вручила торжественно хозяину, злорадно ожидая экзекуции для негодницы Унички. Чапос изучал билеты и не думал ни о какой экзекуции, не желая ради торжества злорадной гадины мучить надоевшую, но столько лет утешающую любовницу, по-своему её жалея. Он наказывал её из-за неизлечимого пристрастия к воровству, особенно из его карманов, а также из-за приступов её драчливости, когда она, визжа, нападала и больно царапалась. Надо было отдать Уничке должное, она никогда не делала этого в присутствии других, а только за закрытыми дверями, чтобы не ронять его авторитета среди рабынь- шлюх.

Билеты были в тот самый городок, откуда была вывезена Колибри. Это и толкнуло его на насилие. В его представлении подобный решительный шаг навстречу совместному будущему и был той самой цепью, что прикует её к нему. День за днём, ночь за ночью ковал он звенья этой цепи и, перебирая потом её разорванные клочья, он задыхался, но не от злобы, а от понимания своей тяжкой порчи. Последний шанс на личный просвет в глухой чащобе его жизни был утрачен. Он перестал прикасаться к женщинам, да и не мог этого после любви со своей нимфеткой, сжимал зубы до скрежета, когда услужливая память озвучивала её голос, её вскрики, рисовала её изгибы и всаживала в тело внезапный разряд, сводивший мышцы мукой. Личная память была его врагом, ненавидя своего носителя. Пришла запоздалая жалость к Уничке — Ягодной булочке, кличку ей придумал он. Сожаление об утраченном ребёнке — в отличие от детей, рождённых Элей, он был маленькой копией Чапоса. И душа ящероида стонала от обид и ущербности собственного детства — вполне вероятно, что и этому крепышу-сыну предстоит пройти похожий путь. Но узнать об этом было невозможно, как и исправить одну из множества ошибок или же сознательно совершенных жестокостей.

Страшная развязка

То ли место способствовало, то ли это дышала залёгшая за порогом полуразрушенного дома бездна, но Колибри думала о Чапосе, уже отчётливо понимая, что любви к нему не было у неё никогда. Любовь вошла в неё на высоте в аэролёте Олега над горами. Белые вершины были подобны облакам, долины украшали уже цветные облака растительности, а она была тою, утратившей вес, тяжесть ощущений и токсичную горечь мыслей, серебристой небесной девушкой — «космодесантницей». Но небесные образы выскальзывали из неё, падали вниз, утягивая за собой ставшее прежним, тяжёлым по ощущению, тело, завёрнутое сейчас в грязный тряпичный мираж.

Она не могла толком вспомнить ни одного их общего с Чапосом диалога. Как будто провела она то время с ним в полной немоте. Он-то говорил всегда.

…— Мне хорошо, как было только в мечтах, но они посмеялись надо мной. А теперь я стал светлее через тебя, или же только пытаюсь? Я вовсе не был таким грубым раньше. Но с другими я не испытывал ничего похожего на то, что теперь с тобою.

— И я, — ответила она.

— Ты-то с кем? Глупыш. Ты только моя.

— Ты не отдашь меня другим?

— Нет. Никогда. — Это было правдой тогда, но было ложью теперь. Отдал, продал.

— Когда я смотрел в её спину, сидя у дерева в старом парке, я и не верил, что всё вернется. — Что за бред он нёс? — Она была в синем платье, с синим цветком в волосах, и я куплю тебе такое же платье и такой цветок. Только ты лучше, она не хотела меня полюбить, а ты смогла это.

Но разве Колибри полюбила его? Она смогла полюбить только Олега. Олег никогда не смог бы посадить её в подвал с пауками или продать в клуб разврата. Как не смог бы он являть посторонним людям то, что составляло суть и наполнение их взаимно личного таинства. Представить Олега, валяющегося голым, как валялся Чапос кверху ржаво-волосатым животом на плетенном из гибких древесных лиан ложе для массажа, в то время как за широкой, едва не во всю стену, аркой шныряют другие люди — было невозможно. Чистая и прекрасная нагота Олега принадлежала только глазам и рукам Колибри. Колибри засмеялась даже теперь, представив Олега в роли хозяина «дома любви». По утрам она ясно всё же понимала, видя в свете заспанного и волосатого любовника Чапоса рядом, что это не может быть любовью. И понимание её отсутствия давало ей, — нет, не свободу, — а животное бесстыдство. Она мстила ему таким образом. За то,