Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным - Сесил Скотт Форестер

— Кто такой? — спросил Хорнблауэр.

— Филлипс, сэр. Грот-марсовый на «Плутоне».

Честные голубые глаза смотрели на Хорнблауэра без тени смущения. Не дезертир и не шпион — обе эти возможности Хорнблауэр учитывал.

— Как сюда попал?

— Мы ставили паруса, сэр, собирались, значит, выйти из залива. «Сатерленд» только что загорелся. Капитан Эллиот сказал, сэр, сказал, значит: «Пора, ребята. Брамсели и бом-брамсели». Мы, значит, полезли наверх, сэр. И вот я, значит, отдаю сезень грот-бом-брамселя, и тут, значит, стеньга как сломается, сэр, и я, вестимо, лечу в воду. Нас много попадало, сэр, но остальных, видать, убило, потому как ихний корабль, ну, горел который, его, значит, понесло ветром прямо на нас, сэр. По крайности, выплыл я один, сэр, я вижу: «Плутона» нет, я тогда поплыл к берегу, сэр, а там уже уйма французишек, думаю, с ихнего корабля, который горел, спаслись вплавь, и они отвели меня к солдатам, а солдаты сюда, сэр. Тут ихний офицер стал меня расспрашивать — вы бы обхохотались, сэр, как он лопочет по-нашему, — но я ничего не сказал. Я сейчас как раз говорил про сражение. «Плутон», сэр, и «Калигула», и…

— Я видел, — оборвал его Хорнблауэр. — На «Плутоне» упала стеньга. А так он сильно пострадал?

— Да сохрани вас бог, сэр, ничуть. В нас ядер пять всего и попало, и то, можно сказать, не задели почти, только адмирала ранило.

— Адмирала! — Хорнблауэр пошатнулся, словно его ударили. — Адмирала Лейтона?

— Адмирала Лейтона, сэр.

— Его… его сильно ранило?

— Не знаю, сэр. Сам не видел, сэр, я был на главной палубе, вестимо. Помощник парусного мастера, значит, сказал мне, сэр, мол, адмирала ранило куском дерева. А ему сказал помощник купора, сэр, он помогал нести адмирала вниз.

Хорнблауэр на время потерял дар речи и только смотрел на добродушное туповатое лицо моряка. Однако даже сейчас он отметил про себя, что матрос нимало не огорчен происшедшим. Гибель Нельсона оплакивал весь флот, и есть десятки других адмиралов, о чьей смерти или ранении подчиненные рассказывали бы со слезами. Будь Лейтон одним из них, моряк сообщил бы о его ранении прежде, чем расписывать собственные злоключения. Хорнблауэр и раньше знал, что Лейтона недолюбливают офицеры, теперь увидел, что и матросы не питают к нему приязни. Однако, может быть, леди Барбара его любит. По крайней мере, она вышла за него замуж. Хорнблауэр, стараясь говорить естественно, выдавил:

— Ясно. — Потом огляделся, ища глазами старшину своей гички. — Что-нибудь новое, Браун?

— Ничего. Все в порядке, сэр.

Хорнблауэр постучал, чтобы его выпустили и проводили обратно в комнату, где можно будет походить от стены до стены, три шага туда, три шага обратно. Голова раскалывалась как в огне. Он узнал очень мало, но достаточно, чтобы вышибить его из колеи. Лейтон ранен, однако это не значит, что он умрет. Рана от щепки может быть серьезной или пустяковой. Однако его унесли вниз. Ни один адмирал, пока он в силах сопротивляться, не позволил бы сделать с собой такое — по крайней мере, в пылу сражения. Может быть, ему разорвало лицо или вспороло живот — Хорнблауэр содрогнулся и поспешил отогнать воспоминания об ужасных ранах, которых навидался за двадцать военных лет. Однако, безотносительно к чувствам, вполне вероятно, что Лейтон умрет — Хорнблауэр в своей жизни подписал немало скорбных списков, и знал, как невелики шансы у раненого.

Если Лейтон умрет, леди Барбара будет свободна. Но что ему до того — ему, женатому человеку, который скоро вновь станет отцом? Пока жива Мария, леди Барбара для него недоступна. Однако, если она овдовеет, это уймет его ревность. Но она может вторично выйти замуж, и ему придется заново переживать муки, как и тогда, когда он услышал о ее браке с Лейтоном. Если так, пусть лучше Лейтон живет — искалеченный или утративший мужские способности. Последнее соображение увлекло его в такой водоворот горячечных мыслей, что он еле выкарабкался.

Теперь в голове прояснилось, он зло и холодно обозвал себя глупцом. Он в плену у человека, чья империя протянулась от Балтики до Гибралтара. Он выйдет на свободу стариком, когда их с Марией ребенок вырастет. И вдруг Хорнблауэр вздрогнул, вспомнив: его расстреляют. За нарушение воинских соглашений. Странно, как он забыл. Он зло сказал себе, что трусливо исключает возможность смерти из своих расчетов, потому что страшится о ней думать.

И еще кое о чем он давно не вспоминал. О трибунале, перед которым он предстанет, если не будет расстрелян и выйдет на свободу. О трибунале, который будет судить его за сданный неприятелю «Сатерленд». Его могут приговорить к смерти или ославить — британская публика не спустит человеку, сдавшему британский линейный корабль, каким бы ни был численный перевес противника. Хорошо бы спросить Филлипса, матроса с «Плутона», что говорят флотские, оправдывает или осуждает его молва. Но, конечно, это невозможно: капитан не может спрашивать матроса, что думает о нем флот, тем более что правды он все равно не услышит. Его обступали неопределенности: сколько продлится плен, будут ли французы его судить, выживет ли Лейтон. Даже с Марией все неопределенно — родит она мальчика или девочку, увидит ли он ребенка, шевельнет ли кто-нибудь пальцем, чтобы ей помочь, сумеет ли она без его поддержки дать ребенку образование?

Плен душил его, душила невыносимая тоска по свободе, по Барбаре и по Марии.

На следующий день Хорнблауэр опять ходил по крепостному валу. Отведенный ему отрезок, как всегда, охраняли двое часовых с заряженными ружьями, приставленный для охраны субалтерн скромно сидел на парапете, словно не хотел мешать погруженному в глубокую задумчивость пленнику. Однако Хорнблауэр устал мыслить. Весь вчерашний день и почти всю вчерашнюю ночь он в смятении рассудка мерил шагами комнату — три шага туда, три шага обратно, — и теперь пришла спасительная усталость, думы отступили.

Он радовался всякому разнообразию. Вот какая-та суета у ворот, часовые забегали, отпирая запоры, въехала, дребезжа, карета, запряженная шестеркой великолепных коней. Карету сопровождали пятьдесят верховых в треуголках и синих с красным мундирах бонапартистской жандармерии. С живым интересом затворника Хорнблауэр разглядывал жандармов, слуг и кучера на козлах. Один из офицеров торопливо спешился, чтобы распахнуть дверцу. Явно приехал кто-то важный. Хорнблауэр даже огорчился немного, когда вместо маршала в парадном мундире с плюмажами из кареты вылез еще один жандармский офицер — молодой человек с яйцевидной головой, которую он обнажил, пролезая в низкую дверцу. На груди — орден Почетного легиона, на ногах — высокие сапоги со шпорами. От нечего делать Хорнблауэр гадал, почему жандармский полковник, явно не калека, приехал в карете, а не в седле. Звеня шпорами, полковник направился к комендантскому штабу, Хорнблауэр провожал его взглядом.

Отпущенное для прогулки время уже заканчивалось, когда на стену поднялся молодой адъютант из комендантской свиты и отдал Хорнблауэру честь.

— Его превосходительство шлет вам свои приветствия, сударь, и просит уделить ему несколько минут, когда сочтете удобным.