Тень скорби - Джуд Морган

— Он бы очень расстроился, если бы вы так поступили, ибо, поверьте моему слову, его нисколько не смутила абсолютно невинная ошибка. Если на то пошло, он больше переживал за вас. — Мистер Смит усаживает Шарлотту за стол. От множества приборов разбегаются глаза: сколько в таких случаях полагается есть? Она оглядывается на Энн, надеясь, что сестре уютно в обществе матери мистера Смита, по-птичьи опрятной, невозмутимой, маленькой, но глубоко чтимой пожилой женщины, у которой, наверное, глаза не только впереди, но также сзади, по бокам и на макушке. — Теккерей с головы до пят джентльмен. Между нами говоря, — мистер Смит доверительно наклоняется к Шарлотте, — иногда мне хочется, чтобы в нем было капельку меньше от джентльмена и больше от автора. Подобно изящному дилетанту, он отмахивается от того, на что способен, как будто это не имеет значения. К счастью, издание сериями припирает его к стенке и заставляет производить «Ярмарку тщеславия», нравится ему это или нет. Как вы относитесь к периодичному изданию, мисс Бронте? Это не является необходимым условием, но так хорошо подошло Теккерею и, конечно, Диккенсу…

Шарлотта качает головой.

— Нет. Я бы так не смогла. Я бы не смогла ничего сказать, зная, что люди ждут моих слов.

— Вы предпочитаете поражать их? — Хотя у стола кружит слуга, мистер Смит сам разливает вино. Он проделывает подобные вещи без суеты и хвастовства: тело изящно делает свое дело, тогда как ум внимателен и сосредоточен. А также взгляд. У мистера Смита довольно красивые глаза с массивными веками, которые обнаруживают форму глазного яблока; в то же время на щеках затаились ямочки, всегда готовые к веселью.

— Возможно. Знаю только, что в таком виде сочинительства было бы слишком много… — Шарлотта вспоминает об Эмили, — раскрытия.

Мистер Смит выглядит горячо заинтересованным: на самом деле он все время выглядит горячо заинтересованным ею. «Но лишь как автором: я знаю это. Я не стану опускать рук ради вас», — думает Шарлотта.

«Мне нужно постараться запомнить все это ради Эмили», — думает Энн. Вермишелевый суп, треска под белым соусом с устрицами, анчоусы, «седло» барашка, фаршированные телячьи лопатки, «сладкое мясо»[110], спаржа — надо запомнить это, а не тошноту — соусы из сельдерея и смородины, французский салат, фруктовое желе, меренга…

— Отнеси поднос хозяину, — говорит Тэбби Марте Браун. Кухня утопает в сальном дыму. — А я закончу с кастрюлями. Как думаете, стоит дожидаться его светлости?

— Сомневаюсь, — отвечает Эмили. — Я ни слова не могу из него вытянуть. Нет, не нужно накрывать стол ради меня одной, Тэбби. Я поем здесь.

На папином подносе три толстых ломтя вареной говядины, картофель — то ли пюре, то ли каша — по особому рецепту Тэбби, кусочек хлеба, тонко намазанный маслом. У Эмили то же самое с запретной для папиного пищеварения добавкой в виде взбитого пудинга, который был приготовлен лично ею без вмешательства Тэбби и получился воздушным и золотистым, а не напоминающим по консистенции и запаху старый сапог. Тэбби грохочет кастрюлями у раковины: нарастающую медлительность и неуклюжесть она компенсирует шумом. Сторож и Пушинка с благоговением ждут мяса, которое привыкли получать после трапезы хозяев. На несколько минут схожесть этой картины со всеми остальными воскресеньями радует Эмили; она чувствует, что все на своих местах, и это дарит счастье, как чистая холодная вода. Потом мысль об отсутствующих, о том, что они делают, медленно окрашивает чувства Эмили в темные тона, и они воспринимаются как грязное пятно.

— Вы почти ничего не поели, — говорит Тэбби, когда Эмили оттесняет ее от раковины.

— Этого хватит. Садись теперь ты кушать, Тэбби. Я домою.

— Эту кастрюлю надо сначала замочить.

Нет, не надо. Если скрести ее с рвением и яростью до тех пор, пока не обдерешь костяшки пальцев до крови, то вымоешь, несмотря на боль, усиленную к тому же горячей водой.

— Я не вижу, — говорит Энн. Они преодолели всю гамму Национальной галереи и выставки Королевской академии, и Энн имеет в виду, что, пропустив через себя столько образов, глаза уже отказываются служить. Свет факелов, леопарды, моря, жемчужины, подлесок, лица: особенно лица, которые словно хотят рассказать ей о столь многом. Не может, просто не может больше видеть.

— Это утомительно, — соглашается Шарлотта; ее застывшее лицо кажется белым как мел. Но почему-то знаешь, что для нее все иначе, что она хочет идти дальше и не терять ни минуты.

— Я все думаю о Брэнуэлле, — говорит Энн. — Ему бы все это понравилось.

Шарлотта ничего не отвечает. Иногда возникает ощущение, будто она вообще не знает, кто такой Брэнуэлл.

Снова посадка на поезд: Лондон безразлично звенит и толпится вокруг сестер Бронте, как будто их короткого пребывания вовсе и не было. Тем не менее это не так: сами того не зная, они произвели небольшое волнение, которое еще выплеснется наружу. Возможно, Эмили была права, думает Шарлотта, и после этого уже ничего нельзя будет вернуть. Утренний свет пронзителен и тяжел, как будто сделан специально для головной боли. Носильщики швыряют чемоданы, как снаряды, а грохот закрываемых дверей вагонов напоминает серию взрывов. Шарлотта силится подсчитать, сколько часов ей удалось поспать за эти четыре дня: вероятно, все вместе потянет на одну полноценную ночь. Безусловно, ко вчерашнему дню ее сознание любопытным образом истончилось, как будто опыт переписывали на папиросную бумагу. Быть может, подходящее умонастроение для визита к мистеру Ньюби на Мортимер-стрит. Энн переступила порог мягко, но решительно, Шарлотта же подготовилась к сокрушительной битве — но, как ни странно, встреча с бледным, вкрадчивым, неумолкающим ничтожеством, которым оказался мистер Ньюби, не потребовала от них особых действий. Он обрадовался, что встретил их, и с готовностью согласился, что его поведение и ложная реклама произведений Беллов были шокирующими, недопустимыми, а потому это следует немедленно прекратить… Когда они ушли, нагруженные любезностями и заверениями, у Шарлотты осталось ощущение, будто она пытается схватить мокрое мыло. Она по-прежнему не доверяет мистеру Ньюби, но Энн готова положиться на его слово.

— Не все же, — сказала она, — могут быть такими, как твой мистер Смит.

Шарлотта хочет возразить: «Он не мой мистер Смит», хотя много думает о нем. Откровение: у него сжатый, изящный ум, и он оставляет приятное пространство, когда бизнес пересекается с искусством. После ужина Смит сидел рядом с ней и рассказывал, как впервые читал «Джен Эйр»: воскресным утром, после завтрака, он отправился к себе в кабинет, рассчитывая бегло просмотреть рукопись, но очертания воскресенья растаяли вокруг, а он все никак не мог оторваться от романа. «Я пропустил обед. Пропустил прогулку верхом. Я согласился поужинать только затем, чтобы проглотить еду, и, не говоря ни слова, поспешил обратно в кабинет. — Вокруг его глаз расходятся лучи веселого настроения. — Моя бедная матушка и сестры решили, что я, наверное, обиделся на них…» Очень лестно. Очень лестен весь этот суматошный, ошеломительный, нереальный визит. К счастью, она чересчур благоразумная и чересчур взрослая, чтобы быть чересчур польщенной.