Восточная стратегия. Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

– Слышишь, ну ты фактами сыплешь, как историк! – не удержался восхищенный Алексей Сергеевич, который, к своему стыду, даже не слышал о Розенберге. Он был потрясен познаниями своего друга, никто еще при нем не перечислял названия и имена столь резво и легко, будто считывал с книги. Только теперь он понял, насколько серьезным делом для Игоря Николаевича была армия и насколько значимой служба. И только сейчас, в этот момент Артеменко оценил ту боль, которую его друг испытал из-за ранней отставки.

Дидусь же окинул друга снисходительной улыбкой. Эх, знал бы ты, дружище, сколько всего накопилось и в голове этой, и в душе… Но он решил не расплескивать эмоции раньше времени.

– Просто я увлекался этим. Я – любитель, и если чем-то загорюсь, то со всей страстью, – Игорь Николаевич улыбнулся несколько самодовольно, но тут же состроил недовольную мину, – но ты меня опять перебиваешь. Я так собьюсь с мысли… Так-так-так. – Он стал настраивать сам себя, щелкая языком, как будто это могло вернуть его к утерянной нити размышления. – Да, так вот к чему я веду… А веду я к тому, что был этот человек если и не сильнее Суворова как полководец, то уж, во всяком случае, никак не слабее. И где его имя?! Оно благополучно предано забвению. Настолько благополучно, что даже в фильме «Александр Суворов» генерал Розенберг вообще не упоминается. И вот я теперь ту историческую ситуацию сравниваю с нынешней, с войнами на Кавказе, где мне пришлось полтора десятилетия продвигать нашу великодержавность. И могу тебе сказать, что у нас розенберги – явление столь частое, что волосы дыбом встают. И еще тебе как другу скажу: и я один из таких забытых розенбергов, и потому порой мне неуютно, я чувствую озлобление и досаду за это… Подлинные воины у нас часто забыты, и только изредка, когда необходимо очередное промывание мозгов многострадального общества, случаются редкие исключения. Но наверх все равно взбираются преимущественно крикуны и графоманы…

Когда Дидусь говорил, что и он один из таких розенбергов, голос его впервые дрогнул, и теперь он сидел сжавшийся и поникший. Боль, которую он намеревался скрыть, все-таки выползла наружу, напомнила о себе. Алексей Сергеевич подумал о том, сколь похожи они с Игорем Николаевичем при всех вопиющих различиях в характере, темпераменте, вкусах, да и взглядах на мир. Оба принадлежат к той породе людей, для которых личное только тогда хоть что-нибудь значит, когда оно тесно переплетено с великими, общественно признанными и почитаемыми символами. Оба они готовы были безоглядно рисковать жизнью и личным благополучием, если только понимали, что результат будет выдающимся – для общества, для государства. Хотя их риски – разные, их траектории – совершенно несхожие, и он точно знал, что они никогда не сойдутся.

– Слушай, Леша, – воскликнул вдруг Игорь Николаевич, будто читая его мысли, – а ну дай-ка мне порулить, я как продал свою «француженку» перед переездом на Украину, ни разу и за рулем не сидел…

– Садись, – сказал Артеменко после того, как «фольксваген» прильнул к обочине и замер. Алексей Сергеевич с удивлением и некоторой настороженностью посмотрел на товарища, и что-то дьявольски неуловимое, искрящееся в глазах Игоря Николаевича вызвало у него легкий холодок между лопаток.

Игорь Николаевич ошалело нажал на педаль газа, машина рванулась так, что Артеменко вдавило в кресло, как на взлетающем с авианосца самолете. Но он промолчал, только взглянул на друга неодобрительно. А тот, казалось, ничего не замечал вокруг. Если до этого они ехали со скоростью сто – сто двадцать километров в час, плавно сбрасывая на поворотах до восьмидесяти, то теперь машина бешено мчалась, и ошалевшая стрелка прибора то и дело дергалась до ста шестидесяти – ста семидесяти. Алексей Сергеевич искоса посматривал на вонзившегося взглядом в дорогу Игоря Николаевича. Отметил резкие и в то же время отточенные движения человека, привыкшего долгое время жить рядом с опасностью.

– А если менты? – спросил он осторожно.

– Ну, ты, брат, не перестаешь мыслить рационально – на войне так нельзя, не выживешь!

– Так мы ж не на войне!

– Я, брат, всю жизнь на войне! – И Игорь Николаевич, лихо вырвавшись на встречную полосу, с ходу объехал две машины, легким зигзагом вернулся на свою полосу, слегка притормозил, чтобы не чмокнуть бампером быстро приблизившуюся впереди идущую машину. Затем, пропустив пару встречных автомобилей, опять браво выскочил на чужую полосу, чтобы снова объехать и полностью отдаться внутреннему порыву. Игра захватила Игоря Николаевича полностью, и Артеменко уже казалось, что они не на обычной транспортной магистрали, а на гоночной трассе, узкой и извилистой, летят навстречу неминуемому столкновению.

– Слушай, я одного не понимаю! – кричал ему на ухо Алексей Сергеевич. – Как можно быть таким отрешенным и дожить до сорока двух лет?!

– Да я потому и дожил-то, что такой отрешенный, – бросил ему Игорь Николаевич и обнажил зубы в улыбке-оскале. Глядя на него, Алексей Сергеевич вспомнил уже позабытое, исключительно десантное состояние взведенного автомата, когда человек кажется заговоренным. В голове с шумом щелкает рычаг предохранителя, и все действия перестают подчиняться мозгу, переходят во власть иной, более совершенной программы, по непонятным законам которой производятся предельно точные, безошибочные движения. В таком состоянии сомнамбулического гипноза, кажется, солдаты бросались на амбразуры, если вообще бросались…

– Ладно, хватит, – процедил Игорь Николаевич через два десятка километров и уверенным движением отправил машину на обочину, – садись теперь ты. Просто, понимаешь, я чувствовал себя раньше одновременно и палачом, и инквизитором, и героем в божественной рамке. А теперь герой во мне исчез, умер… И… остался только палач… Понимаешь?!

– Понимаю… – только и нашелся ответить Алексей Сергеевич.

(Киев, июль – август 2009)

1

Горобец, к немалому удивлению Алексея Сергеевича, не подвел с обещанными рекомендациями своему политическому наставнику. Им оказался довольно весомый по местечковым меркам промышленник, давным-давно оторвавшийся от былого избирательного участка и беспечно живший отдельной столичной жизнью. Он занимал в депутатской обойме партии то срединное положение, которое не позволяет претендовать на выход из тени и публичность, зато дает возможность сохранять определенный уровень авторитета в строю однопартийцев. Он был одним из тех, кто порой мелькает на телеэкране, но не в качестве спикера партии, с броской барской надменностью комментирующего ход междоусобиц, а лишь вскользь, за кадром, создавая своим обликом привлекательный фон избранным, удостоенным чести вещать. Он помогал ресурсами своей политической силе взамен за возможность безбоязненно заниматься своим делом.

При первом приближении он даже казался милым и импозантным: безвкусно, но исключительно богато одетый, гладко выбритый, уверенно двигающийся, с повадками весомого лица, и вместе с тем известный лишь небольшому кругу. Другими словами, даже увлеченный политикой телезритель затруднился бы назвать его фамилию, но покажись он где-нибудь в общественном месте, большинство людей приняло бы его за народного избранника или высокопоставленного чиновника.