Иезуитский крест Великого Петра - Лев Анисов

13 августа, в день брачного сговора графа фон Линара со статс-фрейлиною баронессою Юлианою фон Менгден, ввечеру, как донес Шварц, его сиятельство господин обер-гофмейстер граф фон Миних приготовил у себя в доме богатый ужин на сорок персон, «при чем также и его императорское высочество герцог генералиссимус, ее императорское высочество государыня цесаревна и его высококняжеская светлость принц Людвиг Брауншвейгский присутствовали».

Со слов цесаревны маркиз де ла Шетарди знал: чтобы удержать графа Линара при дворе, Анна Леопольдовна решилась сделать его не только обер-камергером, но и женить на Юлиане Менгден, которая сделала ему значительный подарок, полученный ею от правительницы. Узнал он и о том, что Линар на днях уедет в Дрезден, хлопотать у своего двора отставки.

«Одною неприятностью меньше», — подумалось маркизу.

Двор, занятый пестованием младенца-императора, любовью и обручением Линара с Юлианой Менгден, наконец, шведской войною, наполнял, замечал М. Д. Хмыров, свое время обедами, балами, фейерверками, аудиенциями турецкому и персидскому послам и вовсе не подозревал интриги, смутное предчувствие которой улавливал Антон-Ульрих и всепроницающий Остерман.

Беспечность двора вполне устраивала Лестока.

Ни Миниха, ни Ушакова, личностей сильных, предприимчивых, бояться не надо было. Старый фельдмаршал собирался переселяться в Пруссию. Ушаков же стал мирным царедворцем, торжественно вводил послов на аудиенции правительницы.

Можно было действовать.

На шестое января 1742 года Елизавета Петровна назначила свое восхождение на трон. Было решено: в тот день ее высочество объявит себя императрицею войскам, собранным для крещенского парада.

Беззаботной леностью можно объяснить поведение Анны Леопольдовны, беспечно относящейся к зреющему заговору, о котором ей доносили и о котором она выслушивала хладнокровно, вызывая недоумение у доносителей.

Линару, отъезжающему на родину, уговаривающему ее перед отъездом своим заточить Елизавету в монастырь, она отвечала: «К чему? Чертушка остается». Она имела в виду племянника цесаревны — принца Голштинского. Когда Остерман завел с ней разговор о действиях Лестока, она прервала его и принялась показывать новое платье для Иоанна Антоновича. Впрочем, у нее был свой план, который она держала в тайне. Анна Леопольдовна собиралась 9 декабря, в день своего рождения, объявить себя императрицей и поручила Бестужеву выработать Манифест на этот случай.

Маркиз де ла Шетарди при случайном свидании с Елизаветой Петровной, когда та выходила из саней, обронил фразу о пожеланиях Линара заточить ее в монастырь.

Цесаревна вспыхнула.

— Если они доведут до крайности, — сказала она резко, — я не покрою позором дочери Петра Великого.

— Надо действовать, действовать незамедлительно, — сказал маркиз.

Слова его подействовали, разговор оживился, и они перешли к обсуждению плана переворота как вопроса решенного и осуществимого.

— Необходимо составить список лиц, подлежащих опале. Это в первую очередь, — предложил маркиз.

Оба пришли к согласию: первыми необходимо арестовать Остермана, Головкина, Левенвольде, Менгдена и сына Миниха.

Условились послать гонца в Стокгольм.

С тем и разошлись.

В октябре из армии в Петербург переслали Манифест, подписанный командующим шведскими войсками Левенгауптом. Шведы объясняли начало войны желанием помочь русскому народу освободиться «от притеснений и тирании чужеземцев, дабы он мог свободно избрать себе законного государя…». Всем было ясно, о ком шла речь.

При самом дворе начался раскол.

Граф Головкин с маркизом Ботта образовали русскую партию, к которой склонили правительницу, убедив, что для отдаления Елизаветы Петровны от трона достаточно объявить Анну Леопольдовну со-императрицей. Она не сочла нужным отвергать этот план, приняла его.

Остерман, чуя неладное, на всякий случай взял увольнение к водам в Спа и стал готовиться к отъезду.

Князь Черкасский, уцелевший при стольких переменах, искал настойчиво связей с партией цесаревны. Его примеру последовал князь Трубецкой.

Советники правительницы начали редеть.

Михаил Гаврилович Головкин находился, как пишут, тогда под влиянием сильного предчувствия близкой беды и «о себе угадывал, что должно ему нещастливу быть».

Финч, наблюдая за двором, писал 13 октября:

«Правительница ревниво оберегает свой авторитет и не хочет оставить малейшей частицы своему мужу. Таким образом раздор царит среди тех, которые во главе дел: Головкин против Остермана и иностранцев, Елизавета против Остермана, правительница против Остермана…»

Гроза сгущалась, и не принимали никакой предосторожности, чтобы ее отвратить. Елизавету осыпали подарками, но, замечает историк прошлого, это было ничтожное временное лекарство против того тщеславия, которое в ней просыпалось.

Было легко заметить по легким симптомам, что ее настроение уже не то.

Так, например, Финч писал в той же депеше от 13 октября:

«Принцесса Елизавета отнеслась очень скверно к тому, что персидский посланник не сделал ей визита: она всю вину приписала Остерману, но в то же время она протестует против его привязанности к царю и правительнице. Горячность и живость, с какими она высказалась по этому поводу, поразили и удивили всех; и предполагают, что визит, который Великая Княгиня сделала ея Высочеству того же дня, был сделан для ее успокоения».

Рассказывают, прощаясь с цесаревною, правительница споткнулась и упала. «Худое предзнаменование, — сказала она тогда окружающим, — не быть бы мне у ног Елизаветы».

Так или нет то было, судить теперь трудно.

Остерману меж тем докладывали, что в числе обычных посетителей во дворце ее бывают часто и шведские пленные генерал Врангель и полковник Дидгорн.

Утвердившись более в своих сомнениях, Остерман поспешил переговорить с единомышленником своим Антоном-Ульрихом. Тот кинулся к супруге. Но Анна Леопольдовна уже ни в грош не ставила мужа и на слова его не обратила никакого внимания.

Остерман решил сделать последнюю отчаянную попытку и приказал отнести себя в креслах к правительнице. Она внимательно выслушала его подробные изъяснения, но осталась глуха к ним.

Она весьма доверительно относилась к своей двоюродной тетке и полагала, кума никогда не позволит сделать что-либо предосудительное против нее и ее сына.

Едва воротившись домой, канцлер получил от своего брабантского агента донесение о заговоре Елизаветы, о связях заговорщиков с маркизом де ла Шетарди и шведским командованием.

На другой день Остерман поспешил вновь во дворец и, как объявит он позже на следствии, «…были такие разсуждения как от принцессы Анны, так и от герцога и от него в бытность его во дворце, что ежели б то правда была, то надобно предосторожность взять, яко то дело весьма важное и до государственного покоя касающееся, и при тех разсуждениях говорено от него, что можно Лестока взять и спрашивать…».