Библиотека географа - Джон Фасман

Итак, вместо того чтобы идти спать, я принял душ, побрился и выпил полный кофейник кофе, который, впрочем, вмещал не более двух чашек, поскольку в этой квартире буквально все, включая посуду, было рассчитано только на одного жильца. Покончив с кофе, я в семь пятнадцать утра поехал на работу.

Я был сам не свой, словно набитый ватой. Как человек, который пытается танцевать, когда музыка кончилась, или, вывернув из потока уличного движения, оказывается вдруг в глухом тупике. Кроме того, меня преследовало ощущение, будто я опоздал на какое-то очень важное для себя мероприятие. Нечто подобное хотя бы раз в жизни испытывает каждый человек — за исключением, быть может, тех, кто проводит свою жизнь в разъездах или способен безошибочно угадывать время.

Подобные чувства я испытывал, когда учился в последнем классе и на выпускном курсе университета. И вот теперь они снова меня посетили, и я понял, что надо срочно что-то менять в своей жизни. В противном случае придется до конца своих дней лелеять в душе ощущение потери и неудовлетворенности действительностью. Я выбрал первое.

— А вот и он, — сказал Арт, даже не потрудившись поднять на меня глаза, когда я вошел в комнату.

— Что вы здесь делаете в такую рань? — спросил я.

— Чем старше становишься, тем хуже спится.

Вспоминая Арта, я чаще всего представляю его таким, как в то утро, когда он сидел в своем закутке, откинувшись на спинку кресла и задрав на стол ноги, и просматривал свою любимую «Таймс». В углу рта у него, как всегда, дымилась сигарета, а на столе стоял термос с кофе.

Носком ботинка он переправил в мою сторону лежавшее у него на столе письмо.

— Нашел сегодня утром под дверью редакции. И подумал, что сначала дам тебе его прочитать, а уж потом узнаю, как обстоят дела с некрологом.

Я кивком поблагодарил Арта, опустился на стул и вскрыл конверт. Еще до того, как мне удалось разобрать паутинный почерк, я уже знал, кто отправил послание.

Дорогой Пол!

Если ты читаешь это письмо, значит, уже беседовал с Тону, а если ты беседовал с Тону, значит, уже знаешь, что я уехала из Линкольна. Сейчас, когда я пишу эти строки, меня ждет машина, где находятся те немногочисленные личные вещи, которые я отобрала, чтобы взять с собой в свою новую жизнь. Как подумаешь, что люди в такой ситуации берут с собой, а что оставляют, то просто диву даешься. Я, к примеру, оставила в музыкальной комнате Талкотта все свои пластинки, которые собирала на протяжении двадцати лет. Однако я бы предпочла, чтобы они достались тебе, а не школе. Думаю, кое-каких вещей, которые я здесь оставила, мне будет не хватать, по крайней мере первое время. Но если разобраться, я не оставила ничего особенно для меня важного. В этом городе только ты имеешь для меня значение, хотя я и не предполагала, что наша неожиданная встреча заставит меня испытать по отношению к тебе те чувства, которые я испытываю.

Раньше я никогда не думала о некрологах, не знала, кто и как их пишет. Поэтому, сделав то, что сделала, и не помышляла о знакомстве с автором некролога о Яне. Но судьба распорядилась так, что я все-таки встретилась с тобой. Честно говоря, я очень старалась не допустить нашего сближения, хотя другая часть моего существа стремилась к прямо противоположному. Возможно, потому, что ты в меня влюбился — а ты влюбился в меня с первого взгляда, я это точно знаю. И этот факт позволял мне тешить себя мыслью, что я не такая уж плохая и не совершила ничего непростительного. Я, знаешь ли, верю в знаки судьбы, и хотя ты в них не веришь, наши встречи стали для меня именно таким знаком.

Я позволила себе широко и непредвзято смотреть на вещи — как Тону — и благодаря этому уверовала во все то, что он мне говорил — о Яне, об «Изумрудных скрижалях» и о том, как Ян намеревался ими распорядиться. Но Тону сказал мне, что ты в это не поверил, не смог возвыситься над обывательской точкой зрения и признать, что мир куда богаче и шире, таинственней и загадочней, нежели принято думать. Я не хочу и не могу ставить тебе это в вину и прошу тебя, в свою очередь, не ставить мне в вину мои верования.

То, что произошло с Яном, произошло бы в любом случае. Даже считая его и Тону обыкновенными жуликами, а не хранителями некоей бесценной реликвии, ты не можешь не признать, что Ян утаивал от своих нечто очень важное и неминуемо должен был за это поплатиться. С точки зрения обывательской морали это, быть может, и несущественно, поскольку принято думать, будто мы отвечаем прежде всего за свои деяния. Но судьба предоставила мне шанс принять на себя ответственность за нечто неизмеримо большее, нежели моя скромная особа, и я прошу тебя попытаться это понять и даже, по возможности, простить меня, прежде чем ты окончательно обо мне забудешь.

На прощание я прошу тебя о двух одолжениях. Во-первых, хочу заметить, что нисколько тебе не льстила, когда хвалила твои статьи в «Курьере». В этой связи я восприняла бы как самый щедрый дар с твоей стороны, если бы ты написал свои воспоминания о событиях прошедшей недели и отослал мне эти записи по указанному адресу. Я хочу знать, как способен истолковать мои поступки человек, не обладающий моей верой. Конечно, моя просьба может показаться тебе обременительной и даже бессмысленной, но я надеюсь, что ты ее выполнишь.

Во-вторых, я очень тебя прошу не пытаться меня разыскать. Я пробуду в этих краях недолго, и у тебя просто не хватит времени найти мои следы. Но если ты все-таки на это решишься, имей в виду, что чем ближе ты будешь ко мне подбираться, тем больше мне придется опасаться за твою безопасность. Мы просто обязаны сохранить добрые воспоминания о наших встречах (как ни коротки они были), но на этом подвести черту, которую ты ни в коем случае не должен переступать.

Тону, как он тебе и сказал, совсем не Тону. А Ян — не Ян. Но я и в самом деле Ханна Элизабет Роув, и пока пишу тебе эти строки, все еще остаюсь ею. Всегда буду вспоминать о тебе с большой теплотой — кем бы ни стала в будущем и куда бы ни уехала.

С любовью, X.

Последняя строчка, несомненно, немного меня утешила — но только немного. Ведь, в сущности, в своем письме ты сказала мне следующее: «Я помогла убить старика, и сделала это по причинам слишком возвышенным и благородным, чтобы ты мог меня понять; я уехала вместе с убийцей, но знаю, что ты неплохо пишешь, поэтому хочу получить твои записи о своих деяниях, за что буду вспоминать о тебе с теплым чувством». Как, интересно знать, я должен был на это реагировать? Что предпринять?

Повинуясь ложно истолкованному рыцарскому чувству или вполне прагматичному писательскому эгоизму, я действительно написал своего рода отчет о наших встречах, но теперь полностью отказываюсь от каких-либо прав на это сочинение. Надеюсь, ты не рассердишься, когда будешь читать о себе в третьем лице? Так мне было удобнее думать о тебе и разговаривать с тобой. Я также очень надеюсь, что ты сожжешь мой опус после прочтения. Однако если тебе захочется его сохранить, я, как ты понимаешь, воспрепятствовать этому не смогу. Черт, я даже сомневаюсь, что смогу когда-нибудь тебя найти.

Похоже, мне осталось только одно: рассказать о судьбе нескольких второстепенных героев — все они простые смертные — этой истории, которая теперь находится в полном твоем распоряжении. Прочитав твое письмо, я напечатал для Арта вот эту заметку, появившуюся в следующем выпуске «Курьера»: