Замыслил я побег - Юрий Поляков

— Я поехала домой. На автоответчике отец наговорил мне поздравлений с Восьмым марта и сообщил, что гордится моими успехами в банке. Я расплакалась, выпила целую бутылку вина, а потом съела две упаковки снотворного, легла и накрылась одеялом — мне казалось, что так никто меня не найдет. Никто. А когда я проснусь, все окажется ночным кошмаром, который исчезает, как только отдергиваешь утреннюю занавеску. Я даже не помнила, как позвонила отцу и сказала: «Папа, я умираю…» Потом были какие-то мужики в зеленых халатах, они мне заталкивали в горло кишку и делали уколы, спрашивали, что я чувствую. А я чувствовала себя ничем, омерзительным ничем… Потом меня отвезли в Боткинскую, в суицидальное отделение… Отец забрал меня оттуда на следующий день и отправил в специальный санаторий. Я там пробыла два месяца, а деньги он банку вернул. Рассчитался оргтехникой… Вот такая я, Олег Трудович, растратчица!

— Ничего, Вета, — шепнул Башмаков, — перемелется — мука будет, — и погладил ее по руке.

— Вы так думаете? — жалобно спросила Вета и посмотрела на него глазами, полными слез.

Вот тогда, наверное, все и началось…

— Тогда и началось, понимаешь ты, черт усатый? Понимаешь или нет? И что мне теперь делать? Что?! Уехать не могу. Остаться не могу. Что мне делать, рыбья твоя кровь?! Тебе-то хорошо — спрятался в раковину и сиди себе, жри трубочников… А я?..

Эскейпер говорил все это каллихтовому сомику, наконец-то выбравшемуся из раковины и осторожно плывущему вдоль прозрачной стены. Олег Трудович взял сачок, опустил в воду и загородил им перламутровый зев раковины, а потом стукнул пальцем по стеклу. «Сомец» молниеносно метнулся к привычному убежищу и угодил прямо в западню. Эскейпер вынул сачок, поддерживая двумя пальцами мелко вибрирующее ребристое тельце, вывернул марлю — и «сомец» заметался по дну икорного бочонка, среди уже привыкших к неволе самочек.

— Задание выполнено! Башмаков снова набрал Ветин номер, но тот же электронный женский голос сообщил, что абонент недоступен. Олег Трудович подумал вдруг о том, что ведь та девушка, чей голос записан на пленку, тоже кому-то может дозваниваться — например, любимому мужчине, который бросил ее беременной, а тот, мерзавец, отключил телефон, и она набирает, набирает его номер и слышит, слышит без конца свой же собственный голос: «Абонент отключен или недоступен. Попытайтесь позвонить позже! „Би-лайн!“». Она сама себе, своим собственным голосом объясняет: недоступен, недоступен, недоступен… Вета жила на Плющихе. В мансарде. Несколько лет назад невзрачные дома тридцатых годов капитально отремонтировали и надстроили мансарды с зелеными чешуйчатыми крышами. Дверь была металлическая, в красивых бронзовых заклепках. С домофоном. В подъезде чистота и зеленый плющ, разросшийся из большой керамической кадки по стене. Понятно, плющ был искусственный, но в башмаковском подъезде это синтетическое растение прожило бы минут пятнадцать, до первого малолетнего негодяя. Лифт — без единой царапины на полированных стенках — дошел лишь до пятого этажа, а дальше нужно было подниматься по лестнице, ведущей в мансарду. Из просторной прихожей виднелась не менее просторная кухня, но по сути квартира представляла собой одну огромную комнату метров в пятьдесят, а то и в шестьдесят. Вся мебель была белая. Пол покрыт белым пушистым ковролином. Башмаков снял ботинки.

— Не надо, Олег Трудович!

— Надо, Вета, надо!

— Как хотите. — она пожала плечами, даже не улыбнувшись. — Мойте руки, а я поставлю чайник.

Башмаков очень бы удивился, не обнаружив в ванной джакузи. Удивляться ему пришлось лишь в том смысле, что кроме джакузи там еще имелась душевая с раздвижными дверцами. Он посмотрел на себя в зеркало, выдернул, пустив слезу, неожиданно вызябнувший из ноздри волос и стал мыть руки, думая о том, что разность поколений определяется не постельной жадностью и не количеством седины. А чем-то иным. Вот, к примеру, он пошутил: «Надо, Вета, надо!» — а она даже не заметила примочки, на которой выросло его, башмаковское, поколение. Шурик в фильме «Операция „Ы“» лупит хулигана-пятнадцатисуточника по заднице прутьями и приговаривает: «Надо, Федя, надо!» Даже учителя так шутили.

— Анна Марковна, может, не надо двойку?

— Надо, Башмаков, надо!

Вытирая руки белым махровым полотенцем, Олег Трудович почувствовал странный жар в ступнях и осознал: в ванной еще и пол с подогревом.

«Человечество погибнет от избытка комфорта!» — горько подумал он.

Они сели на кухне, которая казалась вырубленной из черного с фиолетовой искрой мрамора. Даже холодильник был черный. Вета поставила перед Башмаковым бутылку красного вина и положила штопор.

— Это бордо. Ординарное, но очень хорошее… Выпьем за судьбу! — предложила Вета.

— В каком смысле? — осторожно уточнил Башмаков.

— В самом прямом. Вы могли не прийти в банк. Вас могли посадить в другую комнату. А меня отец вообще уговаривал поехать на Кипр представителем его фирмы. Он сейчас переключается на системы связи. Там оффшорная зона, и это очень выгодно.

— Почему же вы отказались?

— Я не отказалась. Я сказала, что должна поработать в банке хотя бы несколько месяцев, чтобы никто не подумал, будто я испугалась, как девочка, и сбежала… Я не испугалась!

Она потемнела глазами и нахмурилась.

«А бровки-то действительно папины!» — подумал Башмаков и сказал:

— Вета, давайте лучше выпьем за вас! За то, что вы выздоровели! За то, что все позади…

Они выпили — вино было густое и терпкое.

— А ведь я вам не все рассказала про больницу.

— Вы думаете, это надо рассказывать?

— Думаю, надо. Если, конечно, вам интересно…

— Вы мне вся интересны, — сострил Башмаков.

— Вся? Хорошо. Потом, после Боткинской, меня отвезли в Звенигород, в санаторий. Мною занимался психоаналитик. Очень дорогой. Папа даже сказал, что, если бы он знал, сколько стоит один сеанс, давно бы бросил бизнес и выучился на психоаналитика. Доктора звали Игорь Адольфович. Он был весь какой-то вялый, словно полупроснувшийся. Он много расспрашивал об отце, об их взаимоотношениях с мамой. Оказывается, мой внутренний конфликт произошел оттого, что в детстве я так и не поделила с мамой отца… Представляете? Я этого не помню, но Игорь Адольфович уверял, что именно так и было. А потом еще развод… Вам, наверное, не интересно?

— Говорите, Вета! Считайте, я тоже доктор.

— Да, доктор… Я потом много читала об этом. И думаю, все началось гораздо раньше — еще с безобъектной фазы. Понимаете, в этот период ребенок воспринимает родителей как части самого себя…

Олег Трудович рассеянно слушал Вету, вдохновенно рассказывавшую про комплекс Электры, ссылавшуюся то на Фрейда, то на Адлера, то на Юнга, и думал о том, что в таком случае он и вообще должен был вырасти каким-нибудь монстром. Бабушка Елизавета Павловна брала его к себе за ширму, но мальчик Башмаков, прислушиваясь к скрипу родительской кровати, объявлял, что тоже хочет с ними вместе «бороться».