Идиот - Федор Достоевский

Он вскочил со стула и отвернулся. Жена его плакала в углу,ребенок начал опять пищать. Я вынул мою записную книжку и стал в неезаписывать. Когда я кончил и встал он стоял предо мной и глядел с боязливымлюбопытством.

— Я записал ваше имя, — сказал я ему, — ну, и всё прочее:место служения, имя вашего губернатора, числа, месяцы. У меня есть одинтоварищ, еще по школе, Бахмутов, а у него дядя Петр Матвеевич Бахмутов,действительный статский советник и служит директором…

— Петр Матвеевич Бахмутов! — вскрикнул мой медик, чуть незадрожав: — но ведь от него-то почти всё и зависит!

В самом деле, в истории моего медика и в развязке ее,которой я нечаянно способствовал, всё сошлось и уладилось, как будто нарочнобыло к тому приготовлено, решительно точно в романе. Я сказал этим беднымлюдям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедныйгимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист),и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на ВасильевскийОстров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя,действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительноблагоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнююотрасль своей фамилии, то, “может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудьдля вас и для меня, конечно, у своего дяди”…

— Мне бы только дозволили объясниться с егопревосходительством! Только бы я возмог получить честь объяснить на словах! —воскликнул он, дрожа как в лихорадке и с сверкавшими глазами. Он так и сказал:возмог. Повторив еще раз, что дело наверно лопнет, и всё окажется вздором, яприбавил, что если завтра утром я к ним не приду, то значит дело кончено, и имнечего ждать. Они выпроводили меня с поклонами, они были почти не в своем уме.Никогда не забуду выражения их лиц. Я взял извозчика и тотчас же отправился наВасильевский Остров.

С этим Бахмутовым в гимназии, в продолжение нескольких лет,я был в постоянной вражде. У нас он считался аристократом, по крайней мере, ятак называл его: прекрасно одевался, приезжал на своих лошадях, нисколько нефанфаронил, всегда был превосходный товарищ, всегда был необыкновенно весел идаже иногда очень остер, хотя ума был совсем не далекого, несмотря на то, чтовсегда был первым в классе; я же никогда, ни в чем не был первым. Все товарищилюбили его, кроме меня одного. Он несколько раз в эти несколько лет подходил комне; но я каждый раз угрюмо и раздражительно от него отворачивался. Теперь яуже не видал его с год; он был в университете. Когда, часу в девятом, я вошел кнему (при больших церемониях: обо мне докладывали), он встретил меня сначала судивлением, вовсе даже неприветливо, но тотчас повеселел и, глядя на меня,вдруг расхохотался.

— Да что это вздумалось вам придти ко мне, Терентьев? —вскричал он со своею всегдашнею, милой развязностию, иногда дерзкою, но никогдане оскорблявшею, которую я так в нем любил и за которую так его ненавидел. — Ночто это, — вскричал он с испугом, — вы так больны!

Кашель меня замучил опять, я упал на стул и едва моготдышаться.

— Не беспокойтесь, у меня чахотка, — сказал я, — я к вам спросьбой.

Он уселся с удивлением, и я тотчас же изложил ему всюисторию доктора и объяснил, что сам он, имея чрезвычайное влияние на дядю,может быть, мог бы что-нибудь сделать.

— Сделаю, непременно сделаю и завтра же нападу на дядю; и ядаже рад, и вы так всё это хорошо рассказали… Но как это вам, Терентьев,вздумалось всё-таки ко мне обратиться?

— От вашего дяди тут так много зависит, и при том мы,Бахмутов, всегда были врагами, а так как вы человек благородный, то я подумал,что вы врагу не откажете, — прибавил я с иронией.

— Как Наполеон обратился к Англии! — вскричал он, захохотав.— Сделаю, сделаю! Сейчас даже пойду, если можно! — прибавил он поспешно, видя,что я серьезно и строго встаю со стула.

И действительно, это дело, самым неожиданным образом,обделалось у нас как не надо лучше. Чрез полтора месяца наш медик получил опятьместо в другой губернии, получил прогоны, даже вспоможение. Я подозреваю, чтоБахмутов, который сильно повадился к ним ходить (тогда как я от этого нарочноперестал к ним ходить и принимал забегавшего ко мне доктора почти сухо), —Бахмутов, как я подозреваю, склонил доктора даже принять от него взаймы. СБахмутовым я виделся раза два в эти шесть недель, мы сошлись в третий раз,когда провожали доктора. Проводы устроил Бахмутов у себя же в доме, в формеобеда с шампанским, на котором присутствовала и жена доктора; она, впрочем,очень скоро уехала к ребенку. Это было в начале мая, вечер был ясный, огромныйшар солнца опускался в залив. Бахмутов провожал меня домой; мы пошли поНиколаевскому мосту; оба подпили. Бахмутов говорил о своем восторге, что делоэто так хорошо кончилось, благодарил меня за что-то, объяснял как приятно емутеперь после доброго дела, уверял, что вся заслуга принадлежит мне, и чтонапрасно многие теперь учат и проповедуют, что единичное доброе дело ничего незначит. Мне тоже ужасно захотелось поговорить.

— Кто посягает на единичную “милостыню” — начал я, — тотпосягает на природу человека и презирает его личное достоинство. Но организация“общественной милостыни” и вопрос о личной свободе — два вопроса различные ивзаимно себя не исключающие. Единичное доброе дело останется всегда, потому чтооно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной личностина другую. В Москве жил один старик, один “генерал”, то-есть действительныйстатский советник, с немецким именем; он всю свою жизнь таскался по острогам ипо преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что наВоробьевых горах ее посетит “старичок генерал”. Он делал свое дело в высшейстепени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которыеокружали его, останавливался пред каждым, каждого расспрашивал о его нуждах,наставлений не читал почти никогда никому, звал всех “голубчиками”. Он давалденьги, присылал необходимые вещи — портянки, подвертки, холста, приносилиногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного, с полнымубеждением, что они будут их дорогой читать, и что грамотный прочтетнеграмотному. Про преступление он редко расспрашивал, разве выслушивал, еслипреступник сам начинал говорить. Все преступники у него были на равной ноге,различия не было. Он говорил с ними как с братьями, но они сами стали считатьего под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком наруках, он подходил, ласкал ребенка, пощелкивал ему пальцами, чтобы тотзасмеялся. Так поступал он множество лет, до самой смерти; дошло до того, чтоего знали по всей России и по всей Сибири, то-есть все преступники. Мнерассказывал один бывший в Сибири, что он сам был свидетелем, как самыезакоренелые преступники вспоминали про генерала, а между тем, посещая партии, генералредко мог раздать более двадцати копеек на брата. Правда, вспоминали его не точто горячо, или как-нибудь там очень серьезно. Какой-нибудь из “несчастных”,убивших каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей, единственнодля своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с того, ни с сего,когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет, вдругвздохнет и скажет: “А что-то теперь старичок-генерал, жив ли еще?” При этом,может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то. А почем вы знаете,какое семя заброшено в его душу на веки этим “старичком-генералом”, которого онне забыл в двадцать лет? Почем вы знаете, Бахмутов, какое значение будет иметьэто приобщение одной личности к другой в судьбах приобщенной личности?.. Тутведь целая жизнь и бесчисленное множество сокрытых от нас разветвлений. Самыйлучший шахматный игрок, самый острый из них может рассчитать только несколькоходов вперед; про одного французского игрока, умевшего рассчитать десять ходоввперед, писали как про чудо. Сколько же тут ходов и сколько нам неизвестного?Бросая ваше семя, бросая вашу “милостыню”, ваше доброе дело в какой бы то нибыло форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой;вы взаимно приобщаетесь один к другому; еще несколько внимания, и вывознаграждаетесь уже знанием, самыми неожиданными открытиями. Вы непременностанете смотреть наконец на ваше дело как на науку? она захватит в себя всювашу жизнь и может наполнить всю жизнь. С другой стороны, все ваши мысли, всеброшенные вами семена, может быть, уже забытые вами, воплотятся и вырастут;получивший от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое участие вы будетеиметь в будущем разрешении судеб человечества? Если же знание и целая жизньэтой работы вознесут вас наконец до того, что вы в состояний будете броситьгромадное семя, оставить миру в наследство громадную мысль, то… — И так далее,я много тогда говорил.