Тонкая работа - Сара Уотерс

— Не могу! — говорю. — Не могу!

— Уж лучше здесь, чем на дороге, — ворчит женщина. — Вот и выбирайте. Мне заплатили, чтобы я вас довезла и оставила — только и всего. Вылезайте теперь, мне домой пора.

— Не могу я, — повторяю я снова. Хватаю ее за рукав. — Вы должны отвезти меня куда-нибудь еще.

— Разве? — Она смеется, но не отталкивает меня, уже хорошо. Потом взгляд ее смягчается. — Ну ладно, отвезу, но за отдельную плату.

— За плату? Но мне нечем платить!

Она опять смеется.

— Нет денег? — говорит. — А откуда такое платье?

И смотрит на мою пышную юбку.

— Боже мой, — говорю я, в отчаянии хватаясь за платье. — Да если бы можно было, я бы с радостью вам его отдала!

— Правда?

— Возьмите шаль!

— Шаль — моя! — Она фыркает. Но все поглядывает на мою юбку. — А что у вас, — говорит уже тише, — под низом?

Меня передергивает. Потом я медленно, нехотя, приподнимаю подол, показываю нижние юбки — их две, одна белая, другая пунцовая. Увидев их, она кивает.

— Сойдет. Шелковые, небось? Подойдут.

— Как обе? — спрашиваю. — Вы заберете обе? Извозчику ведь тоже надо заплатить, — отвечает она. — Одна пойдет в уплату мне, другая — ему.

Я сперва не решаюсь, но что делать? Задрав юбку повыше, нащупываю тесемки на талии, развязываю их, потом, стараясь, насколько возможно, соблюдать приличия, стягиваю с себя нижние юбки. Она даже не отвернулась. Забирает их у меня и быстро прячет за пазухой.

— А джентльмен не знает ничего!.. — говорит она, усмехаясь, как будто мы с ней теперь два заговорщика. Потирает руки. — Ну, куда ехать, а? Что сказать извозчику?

Она открывает окно, чтобы позвать его. Я сижу, обхватив себя за плечи руками, ткань платья липнет к голым ногам. Наверное, я бы покраснела и заплакала, если бы еще оставались силы чувствовать.

— Так куда же? — спрашивает она снова.

За окном совсем темно. Лишь высоко в небе месяц — красноватый тонкий серпик.

Я сижу понурив голову. После такого ужасного крушения всех моих надежд осталось лишь одно место на свете, куда я могу еще вернуться. Я называю адрес, она кричит его извозчику, и карета трогается с места. Она поудобней устраивается на сиденье, расправляет плащ. Смотрит на меня.

— Ну как, дорогуша? — Я не отвечаю, она смеется.— Теперь-то не скажет, что не туда едем, — говорит она, словно сама с собой. — Теперь не скажет.

Когда мы подъезжаем к Лэнт-стрит, на улице темно. Я знаю, у какого дома остановиться, потому что помню дом напротив — у него ставни с сердечками, я так часто смотрела на них из окна. На стук дверь идет открывать Джон. Лицо у него белое как мел. Увидев меня, он таращит глаза. «Черт», — говорит он. Я прохожу мимо него. Сразу за дверью, должно быть, мастерская мистера Иббза, а дальше по коридору — кухня. Я иду прямо туда. Весь народ в сборе, только Ричарда нет. Ушел меня искать. Неженка вся зареванная: на скуле у нее синяк, раньше такого не было, губа рассечена и кровоточит. Мистер Иббз расхаживает взад-вперед, в одной рубашке, половицы под его ногами шатаются и потрескивают. Миссис Саксби стоит, уставившись в пустоту, лицо у нее белое как мел, как и у Джона. Она стоит неподвижно. Но, увидев меня, вдруг дергается, как от удара — чуть не пополам сгибается, хватается за сердце.

— Девочка моя! — говорит она.

Не помню, что они делают потом. Неженка визжит, наверное. Я прохожу мимо них, не глядя. Иду наверх, в комнату миссис Саксби — в мою, в нашу комнату, вероятно, так ее теперь надо называть, — сажусь на кровать, лицом к окну. Сижу, не поднимая головы, руки на коленях. Смотрю на свои пальцы: грязные. Из ранок на ногах опять течет кровь.

Она входит не сразу, дает мне минутку на раздумье. Входит тихо. Закрывает дверь, поворачивает ключ в замке — очень осторожно, будто думает, что я сплю, и не хочет меня будить. Потом подходит ко мне. Не пытается дотронуться. Однако я знаю, что она дрожит.

— Милая моя девочка, — бормочет она. — А мы уж думали, вы совсем пропали. Думали: утонула она или убили ее...

Голос ее дрожит. Она ждет, что я отвечу, но я ничего не говорю.

— Встаньте, милая, — просит она.

Я встаю. Она снимает с меня платье и корсет. Она не спрашивает, куда девались нижние юбки. Не поднимает крик из-за разодранных туфель и стертых ног — только морщится, снимая чулки. Кладет меня, раздетую, на постель, укрывает одеялом до самого подбородка, потом садится рядом. И принимается за мою прическу — вынимает шпильки, разбирает спутанные пряди. Я не сопротивляюсь, голова моя — как у тряпичной куклы.

— Ну вот и хорошо, — говорит она снова, и я вздрагиваю, потому что голос у нее совсем как у Сью.

Голос как у Сью, зато лицо... Однако в комнате темно, свечу она с собой не принесла. Она садится спиной к окну. Но я чувствую на себе ее взгляд, ее дыхание. Закрываю глаза.

— Мы уж думали, вы потерялись... — снова бормочет она. — А вы вернулись. Милая девочка, я ведь знала, что вы вернетесь!

— У меня никого больше нет, — медленно и устало говорю я. — Никого и ничего. Я думала, что знаю это. Но оказалось, что узнала только теперь. Ничего нет. Ни дома...

— Ваш дом здесь!

— Ни друзей...

— Ваши друзья здесь!

— Меня никто не любит.

Она замирает, потом почти шепчет:

— Дорогая моя, разве вы не знаете? Разве я не повторяла вам сотни раз...

— Зачем вы так говорите? — кричу я ей сквозь слезы. — Зачем? Разве вам мало, что заперли меня здесь? Вы хотите еще любить меня? Зачем вы меня мучите?!

Я пытаюсь встать, но от слез я совсем обессилела и снова падаю на постель. Она молчит. Смотрит. Ждет, когда успокоюсь. Потом отворачивается, вскидывает голову. Мне кажется, хотя я почти не вижу ее лица, что она улыбается.

— Как тихо в доме, — произносит она, — когда детишек нет. Правда? — Снова обращает ко мне лицо. — Я вам не рассказывала, милая, — вполголоса продолжает она, — что однажды я родила своего ребеночка, который умер? Примерно в то время это было, когда к нам зашла та богатая дама, ну, матушка нашей Сью. Она кивает. — Так я говорила. То же самое всякий вам скажет, если спросите. Детки ведь, случается, умирают. Ничего удивительного...

Что-то есть такое в ее голосе, от чего я начинаю дрожать. Она чувствует это и снова гладит меня по спутанным волосам.

— Ну вот. Тише, тише. Никто теперь вас не обидит...— Она берет прядь моих волос. Опять улыбается.— Странное дело, — говорит она каким-то другим, новым голосом, — какие у вас волосы. Глаза, я знала, карие будут, кожа белая, талия тонкая, ладошка тоже, я думала, будет узкая. Только вот волосы оказались светлее, чем я представляла...

Слова падают, как капли, и растворяются в ночи. Она отворачивается от меня к окну, и свет из окна — свет фонаря и сияние месяца — высвечивает вдруг ее всю, и я вдруг вижу ее лицо — карие глаза, бледные щеки и губы, все еще пухлые, а когда-то, наверное, были еще полнее... Она облизывает их.