Русский доктор в Америке. История успеха - Владимир Голяховский

— Ах, ты мой седой идеалист, — улыбалась Ирина.

Что верно, то верно: седина всё больше покрывала мою голову. А у Ирины седины пока не было, хотя ей уже исполнилось пятьдесят. Когда-то давно, в тридцать с небольшим, когда появились первые седые волоски, я написал стихотворение.

Мужская седина

Ну, вот, всё так и сбывалось, как я написал — пророчество поэта.

Но теперь седой доктор-поэт мечтал скорей получить письма из сорока программ, в которые разослал своё резюме. Не может быть, чтобы из сорока никто не пригласил меня на интервью!

Я не рассчитывал на многое — хотя бы на три-четыре приглашения. Даже считая шансы только в одну треть положительных исходов, получалось, что из этих трёх-четырёх у меня мог быть реальный шанс попасть в одну программу. Ещё и ещё мучительно взвешивая все «за» и «против», я приходил к убеждению, что куда-нибудь меня всё-таки возьмут. А для меня всё было лучше, чем теперешний госпиталь. Это ожидание было кульминацией моих пятилетних надежд на профессиональное будущее: или теперь, или будет уже поздно…

Когда я однажды вернулся домой с дежурства, Ирина передала мне раскрытый конверт с первым ответом из клиники Мэйо. Выражение на её лице не оставляло сомнения. Я прочитал вежливый отказ: «Мы не считаем, что для вас рационально приезжать на интервью». Мэйо был вершиной мечтаний, но программа была в штате Миннесота — далеко. Я немного задумался и сказал:

— Что ж, не станем упаковывать чемоданы в Миннесоту, будем ждать другие ответы.

Ирина грустно улыбнулась в ответ: уже первое письмо настораживало её — начало обещало повторение цикла отказов.

Пришёл второй отказ — из госпиталя специальной хирургии в Нью-Йорке. Это тоже было очень авторитетное ортопедическое учреждение. Они объясняли, что уже набрали резидентов на два года вперёд. Ирина мрачнела всё больше, а я всё вынужденней улыбался и говорил:

— Подожди: «ещё не вся черёмуха ко мне в окошко брошена» — слова из популярной песни 1950-х годов, годов нашей молодости.

Из ничем не примечательной программы госпиталя Рузвельта в Нью-Йорке пришёл отказ в довольно грубой форме: «есть очень много высококвалифицированных кандидатов, и поэтому мы решили не приглашать вас». Я в душе обозлился на тон:

— Ну да, всегда есть кандидаты, достойные занять места, — молодые, перспективные парни; но выражением «много высококвалифицированных» директор программы как бы подчёркивал, что мои дипломы и патенты для него вообще ничего не стоили.

Я вспомнил слова моего друга Уолтера Бессера: «Американские доктора хвастуны и зазнайки», — которые он сказал мне ещё в начале моей работы техником. Да, похоже, что он был прав.

Ирина тоже разозлилась:

— Бестактно и вызывающе написанный отказ! Это хамство — так отвечать своему коллеге, который имеет столько заслуг и обратился всего-навсего с обычной просьбой! Какое пренебрежение, какое зазнайство, что за люди!

Я ей не возражал, она была права.

Я ждал ответ из программы Йельского университета, одного из лучших в Америке, расположенного в штате Коннектикут, недалеко от Нью-Йорка. Для подачи заявления оттуда мне прислали невероятно длинную анкету со множеством вопросов: ваше хобби, печатали ли вы какие-нибудь ваши работы, чем вы увлекаетесь, есть ли у вас научные звания и степень? У меня всё это было, и я ответил подробно. Что уж они сделали с моими данными, не знаю, но ответа от них я так никогда и не дождался.

Теперь мне всё нетерпеливее хотелось получить ответ из Ортопедического института — госпиталя заболеваний суставов, где директором был доктор Фрэнкель. Уолтер Бессер недавно перешёл работать туда и рассказывал мне, какой Фрэнкель прогрессивный и активный. Слушая, я надеялся, что он сам прочитает моё резюме и заинтересуется. Накануне Нового, 1983 года пришёл ответ за подписью его заместителя доктора Уильяма Джаффи: «К сожалению, мы не можем предложить вам позицию». Читал Фрэнкель или не читал — лопнули мои надежды опять.

Через десять лет, когда наши кабинеты были рядом, я как-то показал Джаффи это его письмо.

— Неужели это я написал тебе? — удивился он. — Ну, извини, Владимир, я не помню.

Только один директор программы из университетского госпиталя в городе Балтиморе, штат Мэриленд, прислал мне приглашение на интервью. Это большой город, от Нью-Йорка часах в 5–6 езды на машине, и программа довольно хорошая. Я позвонил ему, и мы договорились о дне встречи. Это была одна четвёртая-пятая часть того, на что я надеялся. Соответственно, уменьшались и шансы на успех.

Старшие резиденты, кто по лености, а кто по доверию, всё чаще оставляли меня на дежурствах одного в отделении неотложной хирургии. Правда, в сложных случаях я должен был их вызывать (одному и не справиться было). Все двадцать четыре часа по суете и загруженности это был сумасшедший дом: уличная шваль толпилась там — надо не надо. В приёмной они устраивались семьями с едой, как на пикнике. Казалось, что для них это вроде клуба. Но особенная загруженность начиналась с наступлением темноты: машины скорой помощи подъезжали одна за другой, в сопровождении машин полиции, и начинался поток раненых — как на войне: огнестрельные и ножевые ранения, избитые, с отравлениями алкоголем и наркотиками… Тут у нас всё ходуном ходило, и нам, докторам, с трудом удавалось пробираться в толпе между каталками с больными, парамедиками, полицейскими и родственниками пострадавших.

В России мне тоже приходилось иметь дело с преступниками и их жертвами, но такой преступности там тогда не было. Когда здесь нам привозили преступника в наручниках, это почти всегда были подростки или молодые ребята, мужчины в возрасте двадцати с небольшим. Если мне надо было зашивать им раны, полицейские приковывали их руки к операционному столу и не отходили от нас. Сначала я удивлялся:

— Зачем вы это делаете? — вы же и так здесь, со мной.

— Доктор, вы ещё не знаете этих бандитов. Он способен выхватить у вас скальпель из рук, зарезать вас и кинуться на нас. Поверьте, мы знаем, что делаем.

Пьяные, грязные, одурманенные, окровавленные… не только ни одного интеллигентного, но даже ни одного нормального лица мы там не видели. Работать с ними и проявлять к ним необходимое врачебное внимание было чрезвычайно тяжело — невыносимо грубые, во всём негативные, не хотели отвечать, ругались и не выполняли никаких указаний. Много терпения надо было, чтобы уговорить их на самый простой укол или на то, чтобы взять у них из вены кровь на анализ. Индиец Гупта приходил мне помогать и всегда приговаривал с брезгливым выражением: