В поисках памяти - Эрик Кандель

За двадцать лет экспериментальные исследования с использованием этих объектов развивались в рамках разных научных школ и шли во многом отдельными путями. Сходство путей было неочевидно. Но возможности современной биологии привели к их постепенному сближению. В экспериментах с аплизией, вначале с использованием метода рекомбинантной ДНК, а теперь — почти полной карты генома моллюска, мы можем переносить гены и манипулировать ими в отдельных клетках. В экспериментах с С elegans и дрозофилой, в свою очередь, новые достижения клеточной биологии и внедрение более продвинутых методов анализа поведения дают возможность изучать поведение с использованием методов клеточной биологии.

В итоге эволюционный консерватизм молекулярных механизмов, который так помог исследованиям биологии генов белков, теперь способствует и исследованиям биологии клеток, нейронных цепей, поведении и обучения.

Несмотря на то глубокое удовлетворение, которое может приносить занятие наукой, делать научную карьеру отнюдь не просто. На своем пути мне довелось вкусить немало радостей, а повседневная научная работа служит прекрасной зарядкой для ума. Но прелесть занятия наукой состоит в исследовании частично или полностью неизведанных областей знания. Как и всякий, кто вступает в область неизведанного, я иногда чувствовал одиночество и неуверенность от невозможности идти по проторенной дороге. Всякий раз, когда я выбирал новый курс, как среди коллег, так и среди не связанных с моей работой друзей находились люди, которые советовали мне не делать этого. Мне рано пришлось научиться не страдать от неуверенности и доверять собственным суждениям по ключевым вопросам.

Этот мой опыт отнюдь не уникален. Большинство ученых, которые пытались выбирать в своих исследованиях хотя бы отчасти новые направления, со всеми трудностями и разочарованиями, которые это может сулить, рассказывают похожие истории о предостережениях людей, советовавших им не рисковать. Однако такие предостережения у большинства из нас только разжигают страсть к неизведанному.

Самым сложным профессиональным выбором в моей жизни было решение отказаться от благополучия психиатра ради научной работы со всей ее неопределенностью. Несмотря на то что я получил хорошую подготовку как психиатр и мне нравилось работать с пациентами, в 1965 году при поддержке Дениз я решил посвятить свое время научным исследованиям. В приподнятом настроении, оставив это решение позади, мы с Дениз взяли небольшой отпуск и приняли приглашение моего доброго друга Генри Нуцберга провести несколько дней в летнем доме его родителей в поселке Йорктаун-Хайтс в штате Нью-Йорк. Генри в то время проходил резидентуру в Массачусетском центре психического здоровья — там же, где и я. Мы с Дениз были более или менее знакомы с его родителями.

Его отец Герман Нунберг был выдающимся психоаналитиком и влиятельным преподавателем. Его учебники я очень ценил за доходчивость изложения. Он отличался широким, хотя и догматическим интересом ко многим аспектам психиатрии. Во время нашего первого совместного ужина я с энтузиазмом описал ему планы своей новой работы, связанной с исследованием механизмов обучения у аплизии. Герман Нунберг посмотрел на меня в изумлении и пробормотал: «У меня такое ощущение, что ваш психоанализ был не вполне успешным. Похоже, вы так толком и не разобрались со своим переносом аффекта».

Это замечание показалось мне комичным и неуместным, а также характерным для многих американских психоаналитиков шестидесятых годов, которые просто не могли понять, что интерес к нейробиологии не обязательно предполагает отрицание психоанализа. Сегодня же почти невозможно представить, чтобы Герман Нунберг, если бы он был жив, высказал подобное суждение ориентированному на психоанализ психиатру, решившему заняться нейробиологией.

Эта тема периодически всплывала на протяжении первых двадцати лет моей научной карьеры. В 1986 году, когда Мортон Райзер уходил на пенсию с поста председателя отделения психиатрии Йельского университета, он пригласил нескольких коллег, меня в том числе, выступить с докладами на симпозиуме, проводившемся в его честь. Одним из приглашенных был Маршалл Эдельсон, близкий соратник Райзера, известный профессор психиатрии и руководитель педагогических и медицинских исследований йельского отделения психиатрии. В своем докладе Эдельсон доказывал, что попытки связать теорию психоанализа с нейробиологической основой или развивать идеи о том, как различные психические процессы осуществляются нейронными системами мозга, являются следствием глубокой логической ошибки. Психикой и телом, продолжал он, необходимо заниматься по отдельности. Причинно-следственных связей между ними искать нельзя. Ученые, говорил он, рано или поздно придут к выводу, что разница между психикой и телом представляет собой не временный методологический камень преткновения, связанный с неадекватностью наших нынешних подходов, а абсолютный, логический и концептуальный барьер, который не смогут преодолеть никакие будущие достижения.

Когда настала моя очередь выступать, я представил статью, посвященную обучению и памяти у моллюсков. В своем докладе я отметил, что все психические процессы, от самых приземленных до самых возвышенных, порождаются мозгом. Более того, все психические расстройства независимо от их симптомов должны быть связаны с определенными изменениями, происходящими в мозгу. Во время обсуждения моего доклада Эдельсон встал и сказал, что, хотя он согласен с тем, что психотические заболевания представляют собой нарушения работы мозга, те расстройства, которые описывал Фрейд и которыми на практике занимаются психоаналитики, например синдром навязчивых состояний и неврозы тревоги, работой мозга объяснить невозможно.

Взгляды Эдельсона и более частное суждение Германа Нунберга представляют собой отдельные крайности, но не так уж много лет назад они отражали образ мыслей на удивление большого числа психоаналитиков. Уметь их представлений и особенно нежелание рассматривать психоанализ в более широком контексте нейробиологии препятствовали развитию психоанализа на протяжении начавшегося некоторое время назад золотого века биологии. Теперь я думаю, что Нунбергу, а возможно, даже Эдельсону в действительности не было свойственно мнение, что психика и мозг отделены друг от друга: они просто не знали, как связать одно с другим.

Начиная с восьмидесятых годов способы, позволяющие связывать психику и мозг, вырисовались более отчетливо. В связи с этим психиатрия приняла на себя новую роль. Она стала не только получать выгоду от достижений современной биологии, но и способствовать ее развитию. За последние несколько лет я стал свидетелем заметного интереса психоаналитиков к биологии психики. Теперь мы понимаем, что любое психическое состояние есть состояние мозга, а любое психическое расстройство есть расстройство работы мозга. Эффект всех способов лечения психических нарушений связан с воздействием на структурные и функциональные изменения мозга.

Когда я перешел от изучения гиппокампа млекопитающих к исследованиям простых форм обучения у морского моллюска, я столкнулся с другой разновидностью негативных реакций на мою работу. Ученым, работавшим в то время с мозгом млекопитающих, было свойственно ярко выраженное ощущение, что нервная система млекопитающих сильно отличается от нервной системы более примитивных позвоночных, таких как рыбы или лягушки, и что она несопоставимо сложнее, чем нервная система беспозвоночных. Тот факт, что Ходжкин, Хаксли и Кац заложили фундамент для исследований нервной системы, работая с гигантским аксоном кальмара и нервно-мышечными синапсами лягушки, те «маммальные[36]шовинисты» рассматривали как исключение. Они готовы были признать, что все нервные клетки похожи, но были убеждены, что системы нейронных цепей и поведение у позвоночных и беспозвоночных принципиально отличаются друг от друга. Такая ересь пользовалась успехом, пока биология не начала получать свидетельства поразительного эволюционного консерватизма генов и белков.