Порою блажь великая - Кен Кизи

Она улыбается ему — «Не говори глупостей» — качает головой. Ловит губами прядь взметнувшихся волос. Стоит, смотрит на него с нежностью, смотрит, как он, засыпая, расслабляет челюсть, как тают его губы, покуда физиономия Хэнка Стэмпера не сменяется лицом долгожданного Кого-то. Лицом Кого-то, в которого она влюбилась, лицом, которое она впервые увидела в грязной дядиной каталажке, беспамятное и окровавленное — усталое, теплое и трогательно беззащитное.

Она отводит назад докучные волосы, наклоняется вплотную к спящему страннику.

— Привет, милашечка, — шепчет она, как маленькая девочка — кукле, когда боится, как бы не услышали, не уличили в слишком детских глупостях… — Знаешь, я сегодня пыталась вспомнить одну песенку — и не смогла. Она начинается так: «Глянь не небо: в вышине…» — а дальше не помню. А ты? А ты?

Единственным ответом — натужное дыхание. Она закрывает глаза и давит пальцами на веки, пока темнота не вспыхивает круговоротом искр. Но пузырь под сердцем остается пустым и холодным. Она давит сильнее, до боли в глазах, и еще сильнее…

А Хэнк спит и видит сон, будто он — на первом месте в своем классе, но никто не порывается согнать его оттуда, никто не толкает, не тянет, никто, кроме него самого, и не знает, что он — на первом месте.

Забавный чудак, диабетик, бывший профессор анатомии, ныне — владелец чудной сувенирной лавки на прибрежной трассе близ Ридспорта, где торгует забавной и причудливой миртовой анатомией собственной ручной работы, утоляет тягу к запретному алкоголю суррогатом — сурово-серо-синими ягодами белладонны, что растет рядом с его лавкой…

— Просто белладонновый коктейль, — успокаивает он шокированных и озабоченных пивопьющих друзей. — Что одному яд — другому кайф.

Тедди, бармен в рабочее время и владелец «Коряги» — всегда, мог бы, конечно, осудить рецепт коктейля профессора-резчика, но из всех обитателей Ваконды с наибольшей вероятностью подписался бы под самим принципом. Ибо самые худые дни города были самыми жирными для Тедди, а самые черные ночи — его самыми блистательными. В ночь Хэллоуина разочарование толпы высосало из него куда больше выпивки, чем если бы Верзила Ньютон отделал Хэнка… а дождь, на следующий день затопивший унынием город бастующих лесорубов, отдался радостным звоном в кассе Тедди.

Реакция Флойда Ивенрайта на этот дождь была несколько иной. «Ё-мое, ё-мое. — В воскресенье он проснулся поздно, похмельный и обеспокоенный действием вчерашнего пива на желудок. — Ну вот, расшлепался. Поганый дождяра, мать его! А что, бишь, мне снилось-то? Наверняка дрянь какая-нибудь…»

«В этих краях недолго и заживо сгнить», — таково было резюме Джонатана Дрэгера, выглянувшего из окна отеля на Главную улицу, скрытую под дюймовой толщей черной бегущей воды.

«Дождь, — только и сказал Тедди, наблюдая опадающую текстуру неба сквозь кружевные занавески своей спальни. — Дождь».

Всю эту грохотливую ночь хэллоуинские тучи безостановочно катились с моря — угрюмое полчище, озлобленное столь долгим ожиданием, исполненное яростной решимости наверстать упущенное. Плюясь дождем на бегу, наваливались они на берег и город, проносились над холмами и пашнями и по инерции упрямо бодали стену Берегового хребта. Всю ночь напролет. Кое-кому из них удавалось перевалить через горные вершины и донести свой дождевой груз до Долины Уилламетт, но большинство, основная масса этого полчища, рекрутированного на океанских просторах, тяжко отпрыгивали назад, на вновь прибывающих товарок. И все они лопались над городом, словно озверевшие озера.

Пырейный гарнизон, охранявший границы дюн, был смят авангардом туч, и поверженные зеленые копья указывали направление атаки в сереющих рассветных сумерках.

Потоки воды, струившиеся с дюн обратно в морское лоно размеренными взмахами, точно громадные волны бились над головой и рушились далеко на материке… к серому утру начисто смыли с пляжей весь летний мусор.

Есть на орегонском побережье рощицы, вечно согбенных ветром, что неустанно дует с моря, — целые рощицы исковерканных кедров и елей, застывших в позах самых причудливых, будто парализованные в глубокой древности мгновенным взглядом ужасной Медузы, кою высветила молния… и утром того первого после октября дня маленькие короткохвостые мыши, обитавшие в корнях этих деревьев, впервые на памяти местных жителей покинули свои дома и двинули гурьбой на восток, искать место посуше, в страхе, что от такого дождя море наверняка поднимется и затопит их норки…

«Ё-мое, ё-мое, мыши из нор полезли. Плохо дело», — так откоментировал Ивенрайт эту миграцию.

«Грызуны перемещаются в город, чтобы перезимовать, питаясь отбросами», — уныло подумал Дрэгер и записал в блокноте: «Человек Познается По Мышам Своим».

«Лучше поторопиться и открыть заведение пораньше в это воскресенье», — решил Тедди и поспешил к зеркальцу в ванной, посмотреть, нужна ли бритва его физиономии на этой неделе.

Старые рыбаки-скандинавы, едва завидев черные стада туч, бросились крепить свои лодки дополнительными перлинями. Индианка Дженни, в своей хижине у плеса, расплавив на плите деготь, свечной воск и старую пластмассовую расческу, принялась шпаклевать получившейся смесью набухающий влажными пятнами потолок, вдавливая горячее тесто в щели и трещины толстым, натруженным лопатой большим пальцем, немелодично подпевая унылому гулу дождя. На Главной улице горожане перебегали от одного козырька к другому, вжавши голову в плечи, огибая лужи, сторонясь извержений водосточных труб. Такие же оголтелые и суматошные в своих перемещениях, как мокрые мыши, бросившие домашний уют своих нор; даже самые тертые старожилы растерялись, даже самые беспечные лесорубы, кто обычно гордится своим спартанским отношением к погоде — «Мне слишком мокро не бывает!» — и памятью о легендарных пережитых светопреставлениях, даже таких ветеранов потрясла внезапная и решительная свирепость этого первого ноябрьского ливня.

«С неба льет — что с-под коровы, — жаловались они один другому. — Как с десяти коров. Как с чертовой сотни!» — ругались они, перебегая от навеса к подъезду, от подъезда к навесу.

«Говорят, рекорд, — уверяли они один другого весь день за пивом в „Коряге“, — охрененный рекорд».

Но когда вечером радио Тедди разродилось метеосводкой, цифра оказалась далека от рекордной. «С полуночи уровень выпавших осадков составил четыре дюйма». И вовсе ничего необыкновенного. «Всего четыре дюйма? Всего-то? В смысле, конечно, дофига, но слушайте… На вид — совсем не четыре дюйма, а как будто их четыре, нафиг, сотни!»

Всего четыре дюйма, — саркастично подумал Тедди, — всего четыре крохотных дюйма.

«Небось кто-то обсчитался, — угрюмо подумал Ивенрайт. — Откуда они берут свои цифири, эти умники со станции береговой охраны? С потолка, что ли? Черт, да у меня за домом в канаве уже к полудню фут воды был! С чего эти умники взяли, будто лучше других воду мерить умеют?»

Четыре дюйма дождя, — Тедди жеманно хмыкнул, — и весь летний кураж смыло, и мигом страх расцвел. Он беззвучно скользил по темным авеню своего бара, будто паучок-водомерка в белой рубашке, белом переднике, в черных брюках и крохотных остроносых тапочках с картонной подошвой, — Цветет пышным махровым цветом, всех форм и оттенков, — лелея свою паутину с умеренным подобострастием. — Но все цветы и бутончики — от единого корня страха… Его мелкие темные губы морщились в заученной улыбке, а крошечные черные глазки подмечали любую мелочь в сумрачных просторах зала… мужик тычет пальцем в щель возврата монеты на музыкальном автомате; троица в кабинке у стены, тушат окурки о стол, соловеют, языки заплетаются… видели сейчас все, кроме полированной стойки и бокалов, что он неустанно натирал. И корни этого цветочка в каждом из нас сидят. И во мне, и во Флойде Ивенрайте, и в Лестере Гиббонсе. Но я не такой, как они. Я знаю, что не дождем кормится этот цветок. А единственно чем кормится — тупостью. И здешняя почва куда как богата этим минералом.