Эсав - Меир Шалев

Яков увидел, что, в отличие от светлых волос на голове, завитки на его лобке были угольно-черными.

«Я не видел его голым с детства, — сказал он мне. — Мы с ним не были отцом с сыном, которые вместе принимают душ, поиграв в футбол, или вместе моются в походе».

— Мой отец поступил точно так же, когда убили моего брата, — сказал за его спиной служитель. — Он хотел быть уверен, что это его сын лежит в гробу, и с тех пор он уже никогда не мог заснуть.

— Твой брат погиб в армии? — повернулся Яков к нему.

— Семь лет назад. Он был разведчик-следопыт, «гашаш». Одна федаинская пуля прямо в лоб. Вот здесь. — Он показал пальцем между глаз. — Отец сошел с ума, сбросил гроб на землю, когда проходили возле мечети, взломал доски руками, как яичную скорлупу, увидел его мертвым и потом уже никогда не мог заснуть. Семь лет прошло с тех пор, а отец не спит и в мечеть тоже с тех пор больше не ходит.

— Я пойду, — сказал он, помолчав. — Подожду снаружи, запереть за тобой.

— Погоди минуту, — сказал Яков. Он вытащил из сумки старую «кодак-ретину» и протянул ее служителю. — Сфотографируй нас, — попросил он.

— Нельзя! — простонал друз. — Не делай этого!

— Сфотографируй нас, — повторил Яков. Служитель взял у него из рук фотоаппарат, отступил на несколько шагов, подождал, пока Яков скрестит руки на груди и посмотрит на него, и нажал кнопку.

— Да поможет тебе Аллах, йа-ахи, брат мой, чтоб тебе не было больше горя, — сказал он.

— Еще раз, — сказал Яков. — Для верности.

Друз торопливо зажмурился, вторично нажал на кнопку, положил фотоаппарат и вышел.

«И Иаков остался один».

Я приближаюсь к концу. Так говорят мне дела, которые я уже не начну, так говорит мне стучащая в грудь печаль, так говорят мне истории, которые я не рассказал, незваные гости, толпящиеся в моем теле.

Я не рассказал о конце Шену Апари, не открыл, где находится мозаика сегодня, не признался во встрече с отцом Леи десять лет тому назад и не ответил на вопрос вопросов — куда девалась ее отрезанная коса.

У меня есть в запасе еще несколько историй, и, если ты захочешь их прочесть, я с удовольствием пошлю их тебе, а если ты задашь дополнительные вопросы, я отвечу и на них. У меня есть мой «паркер вакуматик», есть писчая бумага и есть время. У меня куча времени, так что я никуда не спешу, как сказал приговоренный к смерти, когда палач стал извиняться перед ним за опоздание. Я написал рассказ о старике, который искал своих родственников, я написал о человеке, который отрубил голову коту своей жены, о юноше, у которого воробьи свили гнездо в волосах. У меня есть также рассказ об образованном и утонченном человеке, который женился на вдове, потому что страстно хотел переспать с ее двенадцатилетней дочерью, но эту историю я тебе не пошлю, потому что она вся, от первого до последнего слова, — чистая правда. Это произошло в деревне по соседству с нашим поселком. Вначале была любовь, потом — скитания и измена, а в конце — убийство, и «Читатель» не найдет в этом рассказе ни логики, ни связности, ни благоразумия, присущих настоящей литературе. Но я пошлю тебе историю караима, который разводил канареек. Кстати, знаешь ли ты, что в тысяча девятьсот двадцать седьмом году численность караимов в Иерусалиме составляла ровно двадцать один и каждый раз, когда у них рождался ребенок, кто-нибудь из взрослых умирал в тот же день?

Вечерние сумерки, и я по-прежнему не перестаю удивляться тому, что солнце не садится в море, а встает из него. Податлив и легок я, несмотря на свой рост и силу. Время тащит, волочит меня по земле, подобно Парису. Моя кожа ободрана, мясо растерзано, кости разбросаны, но смотри — о чудо! — я не чувствую боли.

— И когда я увидела этот снимок отца с Биньямином в морге, я решила, что буду его фотографировать, — сказала мне Роми.

А ты думал, что он тебе все рассказывает, — сказала она, показав мне эту фотографию и увидев ужас на моем лице. — Хорошее фото, правда? Интересно, кто это снимал. Повезло любителю. А теперь скажи сам, если он позволил сфотографировать себя, как здесь, почему его волнует, что я фотографирую его дома?

Сейчас она на лужайке моего дома. В моих рабочих брюках и свободной тенниске она ползает на четвереньках и выдирает сорняки. «Ты знаешь, что у тебя соленая трава?» — кричит она мне. Молодая и красивая женщина, уверенная в себе и в своей силе. Вечерний свет извлекает золото из руды ее волос. Под кожей движутся длинные, четко обрисованные мускулы. После смерти нашего отца она опять приехала ко мне в Америку и здесь преуспела. Две фотографии моего брата уже появились в нью-йоркском фотожурнале. Через несколько дней она должна вернуться в Тель-Авив, и я думаю, что не увижу ее еще несколько лет. Не то чтобы у нас была причина расстаться таким образом, но я уже научился угадывать очертания будущего. Мои дни похожи один на другой, мои истории похожи одна на другую. И мои женщины тоже, каюсь, похожи друг на друга. Кто знает, что для него хорошо, тот не нуждается в экспериментах.

Раз в месяц мне снится мать. Сон всегда одинаков, потому что тот, кто знает, что такое плохо, тоже не нуждается в экспериментах. В моем сне звонит телефон. Я подымаю трубку, и она окликает меня дважды по имени, полувопросительно, с оттенком удивления, будто хочет убедиться, что ее проклятие все еще действует. Ну вот, обещал, что не буду больше говорить о смерти матери, и не получается.

Выставка «Мой отец» была представлена в тель-авивском кафе. Я помогал Роми развешивать снимки. Мой отец готовит завтрак. Мой отец вынимает хлеб из печи. Мой отец под душем. Мой отец сидит у могилы своего сына.

Яков очень фотогеничен. Фотография не делает его красивым, но очищает его скорбь и придает ему некую раздумчивость. Ночью, сидя на веранде и натягивая ботинки, он стиснул обеими руками грудь, как будто хотел соединить половинки своего сердца. Вот темная стена его спины, его сжатый кулак у постели Леи. «Мой отец и его жена». Вот тень его рук на стене пекарни. Вот и я, рядом с ним на веранде, «Мой отец и его брат-близнец беседуют друг с другом». Во время возвращения Якова из пекарни Роми поймала момент, когда он оперся на ствол шелковицы. Вечером она подкараулила его с Михаэлем в кухне. Одна соленая капля упала на плечо ребенка, поползла вниз по голой грудке, увлекая за собой глаза зрителя и оставляя липкий, блестящий след, словно улитка проползла по плиткам веранды. Не такие уж сенсационные откровения, но очень уж мучительные.

Только «Мой отец кричит», где брат стоит в яме пекаря — ладони в глубине печи, голова внутри ее зева, — она не выставила. «Я заслужил у тебя одно одолжение, — сказал я ей. — Не вывешивай эту».

Ее ладонь на моей руке, ее плечо касается моего плеча, она ведет меня под руку и представляет своим друзьям, пришедшим на открытие:

— Это мой дядя. Правда, видно?

— У тебя симпатичный дядя, — сказала какая-то из подруг.

— Можешь договориться с ним, но не сегодня, — сказала Роми. — Сегодня вечером он занят.