Гений - Алексей Слаповский

Она подошла к зданию и увидела странное: посредине, там, где зарешеченное окошко, крыша прогнулась, в кирпичной стене трещина, а внизу завал кирпичей. Приблизившись, Светлана увидела среди кирпичных прямоугольников что-то округлое, присыпанное кирпичной пылью и крошкой. Она присела рядом на корточки, очистила ладонью и увидела голову, а под ней заблестевшую в лунном свете лужу.

– Ты живой? – спросила Светлана.

Геннадий не ответил.

Он уже не был живым, хотя до этого был жив и терпел. Голоса не хватало, чтобы крикнуть, передавило горло. Ничто не шевелилось, ног он не чувствовал совсем. Пробовал шевелить пальцами ног и умом понимал, что, возможно, они шевелятся, получая сигналы мозга, но не чувствовал этого. Он ждал Светлану, хотя знал, что она уехала. И не дождался.

И это опять полная нелепость, как и со Степаном, потому что Геннадию предстояло жить в жизни и в этой книге, где он представлялся чуть ли ни главным положительным героем. Узнав, что проект фиктивный, он все равно остался бы здесь, устроился бы на работу к Крамаренко архитектором, планировщиком и организатором строительных работ, он доказал бы и местному руководству, и жителям, что из поселка можно сделать дивное диво, если захотеть: все строительные материалы под рукой – природный песчаник, щебень, песок, глина, – нужны только желание и руки. По его проектам были бы построены в первый же год два административных здания и четыре жилых, а потом поселок охватила бы строительная лихорадка: люди, по-хорошему завидуя друг другу, строили бы красивые каменные дома, прокладывали коммуникации, мостили улицы, восстановили бы кирпичный комбинат, а при нем организовали производство керамики. Светлана, открыв в себе с помощью Геннадия талант художницы, увлек лась бы орнаментами и создала бы несколько оригинальных элементов, что не менее трудно, чем, к примеру, создать новый шрифт, понимающие люди согласятся. Эти элементы были бы запатентованы, а посуда с авторским оформлением стала бы популярной и в России, и за рубежом, особенно почему-то в Японии, откуда поступило бы множество заказов. Геннадий и Светлана построили бы себе дом, где было несколько гостевых комнат и три детских, потом пришлось бы добавлять еще одну, когда появится четвертый ребенок – девочка после трех мальчиков. Кстати, средний сын Афанасий, в три года научившийся играть на электронном фортепьяно… но что толку рассказывать о том, что не случилось, хотя и должно было случиться?

Печально и больно, и не понять, кто в этом виноват. Строители, которые когда-то, еще в советское время, халтурно построили здание, не укрепив, как следует, фундамент? Мовчан, посадивший Геннадия из-за того, что погиб его сын Степан? Те двое пацанов, которые нашли пусковую установку с ракетой? Или те, кто эту установку по каким-то причинам здесь бросил? Или те, из-за кого появились те, кто бросил? А может, не те, а тот, кто дал тайный или явный приказ действовать? Но кто выбрал этого того? Может, они и виноваты, эти недальновидные выборщики? То есть и мы с вами все? И это больше всего похоже на правду, потому что в безвременной гибели любого человека на Земле виноваты все остальные люди Земли. Даже если цунами, потому что цунами – это климат, а на климат люди тоже влияют, и все больше.

И даже не те виноваты, а то. То, что во всех нас есть, где-то и у кого-то больше, где-то и у кого-то меньше, то, что колеблется от зла к добру и обратно. Как сказал великий китайский поэт Ли Бо:

Пока наш гений тяжко спал,

бездарность спела столько песен,

что наш народ лишь ими стал

окрестностям известен.

Но это не означает отмену личной ответственности, как справедливо заметил Мовчан в разговоре с Евгением, когда ехал к месту гибели сына. Пусковую установку бросили конкретные люди, на кнопку нажал конкретный человек, хоть и ребенок, в изолятор Геннадия засадил тоже конкретный человек – тот самый Мовчан, с подачи которого мы тут рассуждаем – поневоле слишком прямолинейно и коряво, а фундамент строил не по правилам конкретный прораб. С них спрос, если не по суду, то по совести, только мы до них не доберемся, и остается надеяться, что они доберутся до себя сами.

[56]

У Стиркина в кармане зашевелился, как пойманный жук, телефон – звук был выключен, но вибрация оставлена. Артем вынул телефон, увидел незнакомый номер. Но все же нажал, военным чутьем угадав, что по делу.

И точно: чей-то голос сказал:

– Иду к вам, вы где?

Стиркин огляделся, чтобы дать примету. Особых примет не было. Тополя, заборы, дома. Тут везде такие тополя, заборы и дома. Он встал, дошел до угла: нет ли таблички с названием улицы и номером дома. Повезло, была табличка. Он сообщил человеку адрес.

Через несколько минут из темноты возник Аугов.

– Доложите обстановку, – сказал он так, будто имел право все знать.

Стиркин терпеть не мог гражданских, но понимал, что перед ним не самостоятельный человек, а посланец, поэтому ответил голосом вынужденной дисциплины:

– Хохлы ждут света, мы тоже. Будет жарко, я думаю.

– А третьяки?

– Какие?

– Вы у меня спрашиваете?

Стиркину было неудобно признаться в том, что ему ничего неизвестно о третьяках. Но один из его людей доложил ему, что на улице, через одну, засели какие-то люди. Возможно, вооруженные.

– Третьяки разные бывают, – оправдал свой вопрос Стиркин, заодно показывая, что он лучше всяких заезжих разбирается в местных тонкостях. – Есть которые за хохлов, есть за нас, есть чистые третьяки, сами за себя.

– Здесь – какие?

– Неопознанные.

– Так и оставить их неопознанными?

– Есть другие мнения? – Стиркин своим вопросом дал понять, что на посланца ему наплевать, но к суждениях тех, кто за ним, готов прислушаться.

– Есть, – ответил Аугов. – Действовать, а не выжидать, когда вас с тыла покрошат!

Он и в самом деле чувствовал себя посланцем, но высокого ранга – словно смотрел и тут же, в реальности, проживал фильм о Великой Отечественной войне, словно он порученец Генштаба и лично товарища Сталина, сам боевой командир, но призванный исполнять особо важные поручения, так как умеет разъяснять, формулировать и мобилизовать на выполнение задачи. Душу его охватила вспышка патриотизма, любви к соотечественникам, которых он сейчас должен защитить своим скромным, но важным фронтовым трудом.

Стиркин мог уточнить, что значит действовать, но это выглядело бы так, будто он разбирается в обстановке хуже, чем пришелец.

– Ладно, – сказал он, не подчиняясь, а соглашаясь с тем, что и сам считал необходимым, причем сказал, легко заметить, не «Есть!», как положено по уставу, хоть он здесь и не работает, а по-граждански – «ладно», чтобы этот хлыщ не подумал, что с ним общаются на равных, будто с фронтовым командиром.