Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

насильственную перемену, все ярче вырисовывается перед нами ее основная сущность. Вместо старой власти сам народ стоит пред вами во всеоружии своей силы. И эту силу он приносит для скорейшего осуществления тех великих задач, за которые в течение двух с половиной лет мы вместе с вами боремся и несем несчетные жертвы. Мы рады встретить с вашей стороны правильную оценку нашей силы, удвоенной переворотом». В тот же день на приеме иностранных журналистов Милюков высказался еще определеннее: «Русская революция произведена была для того, чтобы устранить препятствия на пути России к победе».

Такая версия происхождения революции могла быть дана только потому, что в настроениях, проявившихся в массах в первые дни, раздалась как бы созвучная ей нота. Но, конечно, это созвучие было только внешним, поскольку речь идет о той формулировке национальных задач, какую через 10 дней дал министр ин. д. Накануне партийного съезда, 22 марта, в беседе с журналистами по поводу вступления Соед. Штатов в войну, Милюков разъяснил смысл «победного конца» – тогда было сказано о жизненном значении для России приобретения Константинополя и проливов, причем министр отметил, что этими претензиями русские «ничуть» не посягают на национальные права Турции, и что никто не вправе бросить России упрек в «захватных тенденциях» – обладание Царьградом всегда считалось национальной задачей России371.

Интеллигентские построения, рожденные в умах кабинетных теоретиков вне реальных условий жизни, всегда будут чужды психологии народных масс. Трудно себе представить, что через 21/2 года изнурительной войны, всей своей тяжестью легшей на хребет трудового народа, могли бы найти хоть какой-либо отклик призывы к осуществлению таких весьма проблематичных и спорных «исконных национальных задач», к числу которых следует отнести «византийскую мечту»372. Народ, «несмотря на то что сер, отлично понимает основы государственной мудрости», – утверждал на съезде к. д. Н.Н. Щепкин, характеризуя настроения солдат на Западном фронте. Вероятно, этот «народ» мог бы только присоединиться к словам Короленко, написанным в письме к другу 18 июня 16 года: «Я не вижу в войне ничего, кроме печальнейшей необходимости». Никакая идеологическая война никогда не будет воспринята и осознана в массах независимо от их культурного состояния. Это значит, что победный конец реалистично мог мыслиться в народном сознании только как «замирение»373, при условии, что немец будет прогнан с русской территории. Идеологическая война в те годы вообще была чужда психологии демократии – ее квалифицированным представителям из интеллигенции. Отвлеченная концепция, вдохновлявшая, напр., старых народников Кропоткина и Чайковского, которые видели оправдание мировому катаклизму в борьбе двух культур – латинской, несущей мировой прогресс, и германской, знаменующей собой реакцию в Европе, не имела корней в революционной среде. Среди видных представителей демократии было немало таких, которые, будучи одинаково чуждыми циммервальдским настроениям и толстовскому пацифизму и примыкая к позиции «оборончества», стояли в стороне от психоза войны с его нездоровой атмосферой националистического задора – в их представлении национальные интересы России властно требовали конца войны, поэтому Плеханов в концепцию идеологической платформы вносил поправку – прекращения «кровопролитной» войны и соглашения с Германией с момента, как там произойдет революция. Таким образом, лозунг «до победного конца» сам по себе в среде демократии получал ограничительное толкование.

3. Вокруг советского «манифеста»

«Безумным и преступным ребячеством звучит эта корявая прокламация: “…немедленное прекращение кровавой бойни”, – записывает Гиппиус в дневнике 9 марта по поводу одного выступления большевиков. – В этом “немедля” только может быть или извращенное толстовство, или неприкрытое преступление. Но вот что нужно и можно “немедля”. Нужно, не медля ни дня, объявить именно от нового русского нашего правительства русское новое военное “во имя”… Конкретно: необходима абсолютно ясная и твердая декларация насчет наших целей войны». Что же надо сказать русскому народу? На это пытался ответить такой психолог народной души и знаток народного быта, как Короленко, в статье «Отечество в опасности», напечатанной в газетах 15 марта.

Обращение писателя вызвано было воззванием Времен. правительства, написанным Набоковым, в котором недвусмысленно говорилось о «надвигающейся и уже близкой» опасности со стороны внешнего врага: «Прислушайтесь! Назревают и вскоре могут наступить грозные события. Не дремлющий, еще сильный враг уже понял, что великий переворот, разрушивший старые порядки, внес временное замешательство в жизнь нашей родины. Он напрягает последнее усилие, чтобы воспользоваться положением и нанести нам тяжкий удар. Он стягивает, что может, к нашему фронту. С наступлением весны его многочисленный флот получит свободу действий и станет угрожать столице. Враг вложит все силы свои в этот напор. Если бы ему удалось сломить сопротивление наше и одержать победу, это будет победа над новым строем, над освободившейся Россией. Все, достигнутое народом, будет отнято этим ударом. Прусский фельдфебель примется хозяйничать у нас и наведет свой порядок. И первым делом его будет восстановление власти Императора, порабощение народа». В обращении военного министра еще определеннее говорилось, что по полученным сведениям «немцы, узнав о происшедших в России событиях, спешно стягивают силы к Северному фронту, решив нанести удар Петрограду».

Многим впоследствии казалось, что Правительство сознательно несколько форсировало, по тактическим соображениям, положение, но, по-видимому, нависшая угроза в те дни казалась реальной под влиянием телеграммы Алексеева 9 марта о подготовке немцами «сильного удара в направлении на Петроград». Исполнявший фактически обязанности верховного главнокомандующего, настаивая на принятии «самых решительных и энергичных мер к уничтожению поводов разложения армии», указывал, что операции немцев могут «заставить нас совершенно очистить направление на Петроград» и что немцы «в июле месяце могут при удаче достигнуть столицы. Потеря же столицы, в которой сосредоточено главнейшее производство боевых припасов, знаменует собой наше поражение, конец войны, кровопролитную междоусобную войну и ярмо Германии. Надо твердо и определенно помнить, что ныне все без различия партии не только вполне примирятся с происшедшим переворотом, но и будут приветствовать свободу России лишь при условии доведения войны до победоносного конца374. В противном случае вне всякого сомнения значительная часть населения припишет неудачи тому, что переворот произведен в настоящее время, будут искать виновников, будут мстить, и междоусобица неизбежна». Позже Алексеев признал ошибочность своих предположений и 30-го писал Гучкову, что «нет никаких реальных данных, указывающих на продвижение немцев».

По поводу этой надвигающейся опасности и написал Короленко. Позиция его столь показательна, что приведем из несколько