Лета 7071 - Валерий Полуйко

– Уходь, Рышка! Не доводи до греха! – остепеняют его плотницкие.

– Вам-то греха страшиться?! – орет Рышка и лупит своим колом по пешням, по дубинам, выбивая их из рук плотницких. Те сперва лишь отмахиваются от него, но Рышка наглеет, и пешни и дубины плотницких все опасней и угрозливей заносятся над ним. Рышка изворачивается, отбивается колом, хохочет, матерится… Рожа его отчаянна, пучеглаза, багрова, как освежеванная.

Кто подбадривает плотницких, а кто Рышку, и Рышка старается! Уже с десяток пешней и дубин валяется в снежной, истолоченной ногами жиже, а Рышке все мало… Бросается он на плотницких с разбега, врывается в самую середину кучи и вдруг, выронив кол, ища руками опоры, медленно оседает на колени. Лицо его из багрового становится белым, как береста, и в выпученных глазах застывает болезненное недоумение. Из-под треуха на виске медленно выползает алая струйка и будто обжигает Рышку – он вздрагивает и тяжело падает лицом в снег.

– Рышку убили! – отрезвляющим хлестом ударяет чей-то вопль.

Кто-то из плотницких со страхом склоняется над Рышкой. Становится слышно, как неугомонно долбится в землю капель.

2

Февраль отпуржил, отгремел в студеные литавры и унесся на своих белых ветрах, оставив под заборами, под избами, в затинах, в тупичках и тесных московских закоулках белые, вспухшие сугробы, похожие на сдобные хлебы.

Март, будто выбравшись из-под стрех после вольготного зимовья, сразу же напустил тепла, и в одну неделю пышная сдоба сугробов опала, ужалась, стала серой и черствой. Под ногой захлюпала сизая, как простокваша, жижа, а по крышам, на водостоках, поссучились тугие водяные жгуты, принявшиеся хлестать землю длинными, расчаленными концами и смывать с нее эту сизую жижу.

В Китай-городе: на Никольской, на Варварке, на Ильинке, в Зарядье – на Великой улице, поочистились от снега мостовые и вновь подставили свои черные шершавые хребты под неугомонное шарканье подошв.

Заблестели над Кремлем купола, пообтаяли венцы стрельниц и перевясел, их черная мережка наложилась на белые стены соборов, сгрудившихся под блестящими куполами, свисающими с неба как громадное паникадило.

Зима отступилась… Весна пришла в одну неделю, и хоть по ночам еще схватывались заморозки и крепкий ледок стеклил лужи и ручьи, к полудню, однако, все опять растоплялось, разбухало, на Неглинной, на Яузе, на Москве-реке натаивал обильный наслуд, а на прибрежной кромке льда уже начали вылущиваться глубокие щербины.

Во вторую неделю марта Сава-плотник со своими артельщиками наконец-то управился с Печатным двором. Вырубив над крыльцом артельную метку, Сава запихнул за подпояс топор и, отойдя подальше в сторону, с напускной строгостью нацелил на свое детище пристальный взгляд.

– А што, братя, – крикнул он артельщикам, – добра избенка?!

– Как не добра!.. – гуднули артельщики. – В болярах таковой хоромины не сыщешь!

Федоров, стоявший среди артельщиков, выступил наперед, поклонился им.

– Спаси Бог вас, умельцы, за дело ваше гораздое! – с радостной слезой в голосе сказал он, повернулся к Саве, так же низко поклонился и ему. – Спаси Бог тебя, Сава Ильич! К доброму и славному делу ты руку свою приложил. И коль место сие достойно станет памяти, ты, Сава Ильич, с товарищи причастен будешь к памяти сей!

– Мы на таковое не замахивамся, – гордо сказал Сава, подходя к дьякону. – Што нам твоя избенка, отец дьякон?! Мы и подивней здали[152]. Покрова на рву… Деревянное дело – наше! В слободе государевой, в Александровой, – нашего топора хоромы! Да нешто мы по тем делам гордыбачиться учнем? Наше дело – топорное, отец дьякон, воля – государева! Вон куды бей поклоны. Не повели он, так и не быть бы и храму на рву, да и твоей избенке також не быть бы! Все от государя, отец дьякон… Нешто не бортника за мед хвалят?!

– Истинно, Сава Ильич!.. Государь всему голова, и воля его – восем, опричь воли Господа. Мы же – руки его послушные, вверенные ему владыкой нашим вышним… И коли владыка наш вышний, Господь Бог наш, вкладывает в нас великую хитрость[153] в делах наших, чтоб мы угодливей служили государю земному, неужто хочет он, чтоб мы умаляли его дар? Господь одаривает нас на добро, и ему угодно видеть добро безымянным, но не умаленным. Посему-то, Сава Ильич, я и преклоняюсь пред тобой и пред твоими товарищами. Писано: от плода уст своих человек насыщается добром, а воздаяние человеку – по делам рук его.

– Добер же ты, отец дьякон, на говурю, – умилился Сава и еще раз оглядел добротно и искусно срубленную избу печатни. – Расколупал душу!.. Гляди, намерюсь да насеку: рубил Сава с товарищи!

– Так насеки, – пригласил его Федоров.

– Как, братя? – подсмеялся Сава. – Хотца вам таковой блажи?

Артельщики загалдели – вперебой, каждый свое, а некоторые лишь отмахнулись. Сыскался и такой, что понял Федорова совсем иначе.

– Уж не хочет ли отец дьякон отбояриться от нас говурей да поклонами? – спросил он встревоженно.

– Вона! – захохотал Сава. – Вишь, отец дьякон, мы люди каки!.. У нас свои обычки: мы тебе работу, ты нам плату.

– Како ж без платы? – развел руками Федоров, огорченный сомнением артельщиков. – Будет вам исплачено сполна. А были бы у меня свои, я бы и свои пожаловал – за труд ваш гораздый и усердный, а наипаче за то, что чаянья мои к свершению приблизили. В избе сей великое дело свершиться должно.

– Лепо, коли радость в душу вступает, – сказал кто-то из артельщиков, по-доброму позавидовав радости дьякона. – Мы також ныне в кабак пыдем!

– Ступайте! – благословенно вымолвил Федоров. – Каждому – свое… Так Господь рассудил.

– Ан, бают, отец дьякон, что дело сие быдто черное, – со степенной простоватостью сказал Сава. – Не по-божески быдто делать книги иным обычаем, окромя рукописания?!

– Пущай говорят, Сава Ильич! Таков обычай злонравных и неискусных в разуме людей. Зависти ради многие ереси умышляют они, желая благое во зло превратить. Они движутся во тьме, влекомые убогими страстями, и воинствуют во имя своих убогих страстей, но не во имя истины и добра. Ибо ненависть, наветующая сама себе, не разумеет, чем движется и что утверждает.

– Ох, до чего же дивно ты гуторишь, отец дьякон! – взволновался Сава.

– Сказал бы еще чего, отец дьякон, – попросил кто-то из артельщиков. – Уважь, отец дьякон!

– Уважь, отец дьякон, – запросили наперебой и остальные. – Пригожая говуря, она душу тешит и сладит, как мед.

– Простому человеку доброй говури, случатся, и вовек не очуть, так что не откажь, отец дьякон.

– Како ж не к месту говорить? – смутился Федоров. – Ради красного словца доброго речения не сотворить.

– Пошто не к месту? Об чем рек, об том и речи…