От Франсуа Вийона до Марселя Пруста. Страницы истории французской литературы Нового времени (XVI-XIX века). Том I - Андрей Михайлов

Но «Португальские письма» были написаны не светской дамой или салонным острословом, а искренней в своей страсти и наивной в своей откровенности монахиней; ее горькие стоны раздавались из-за стен монастыря. В этом – вторая ступень «остранения»: признания скромной монахини, кажущаяся хаотичность которых иногда даже расценивалась как «барочная», сообщали книге достоверность документа, а любовной драме Марианы – небывалую остроту.

Ко всему прочему Мариана – португалка[454], т. е., по понятиям французов XVII в., представительница южной, достаточно экзотической страны, где страсти более пылки, более естественны, менее стеснены жесткими рамками общественных приличий, менее этикетны. Эта третья ступень «остранения» была одной из первых во французской литературе попыток введения «местного колорита» как мотивирующего характеры приема (что стало более широко применяться во времена Вольтера и сделалось едва ли не основным принципом романтизма).

Все в «Португальских письмах», и прежде всего отсутствие запутанной интриги, событий, вообще связного рассказа, призвано было создать впечатление подлинности, достоверности этих человеческих документов. При всем многообразии оттенков переживаний, героиней владеет одна страсть; мастерство автора «Писем» и состояло в раскрытии побуждений и стремлений этой страсти в ее противоречивости, непоследовательности и одновременно необоримой цельности. «Эмоциональная взволнованность сестры Марианы, – писал В. М. Жирмунский, – ее душевная противоречивость, соединение в одном переживании всех радостей и всех страданий, потеря себя в переживании – вот черты нового чувства жизни, которые делают португальскую монахиню первой в длинном ряде страстных и страдающих любовниц»[455].

В первом письме Мариана восклицает: «Я хочу быть отныне чувствительна только лишь к страданиям». Отныне... Все, что было раньше, – его появление, знакомство, ухаживание, ее увлечение, скоро переросшее в страсть, затем дни, казалось бы, полного счастья, – все это устранено из рассказа как мешающая событийность. Внешних событий в «Португальских письмах» почти нет. Есть жизнь сердца в момент напряженный и трагический. И начинается книга не с «начала», о котором читатель узнает постепенно, из мелких деталей, проскальзывающих среди жалоб покинутой, а, скорее, с «конца». Ощущение ушедшего счастья, любви, жизни пронизывает все пять писем Марианы. Тем не менее, любовное чувство героини претерпевает – от письма к письму – известное развитие. Пять писем, пять оттенков, пять тональностей при основной доминанте – любви, осветившей душу героини, ее изменившей и в конечном итоге ставшей единственным лейтмотивом существования.

Лео Шпитцер[456] остроумно сравнил «Португальские письма» с классицистической трагедией. И хотя это сопоставление вызвало возражения[457], думается, во многом он прав. Опыт драматургии с ее умением сконцентрировать весь «интерес» вокруг одного события, происходящего в одном месте и в достаточно короткий срок, не прошел даром для автора «Писем». Действительно, в «Письмах» есть лишь одно «действие» – переживания Марианы, брошенной возлюбленным. Место тоже одно – ее монастырь, ее келья, еще точнее – ее сердце. Единство времени тоже соблюдено: временной соотнесенности в книге попросту нет, письма могли писаться и на протяжении нескольких месяцев, и одного дня. Тем самым, временнóе пространство в «Португальских письмах» сгущено до бесконечно малой величины, легко переходящей в свою противоположность.

Если «Письма» сродни трагическому жанру, то это лирическая трагедия. Переживания Марианы фиксируются непосредственно, сиюминутно и не предполагают новых поводов для своего развития. Как верно заметил Анри Куле, отсутствие ответов возлюбленного и составляет raison d’être книги[458]. Таким образом, «Письма» – это не диалог, а монолог. Монолог, обращенный не к возлюбленному, а к себе самой, к своей любви. Только так можно понимать начало первого письма («Посуди, любовь моя...»), что подтверждается специальными филологическими разысканиями[459].

Однако некоторое разнообразие в мотивировках настроений героини можно обнаружить, и мы видим, что для Марианы функция ее писем меняется от письма к письму. Во-первых, это средство воздействия на возлюбленного, но до тех пор, пока Мариана не уверилась в его вероломстве и своих беспомощности и слабости. Но эта функция как бы задана a priori. Во-вторых – удовлетворение непреодолимой потребности думать о своей любви, писать о ней, т. е. самовыражение. В-третьих – стремление осмыслить свою жизнь, разобраться в ней. Собственно, в самовыражении присутствуют все эти три функции: самовыражение как процесс и его двойная направленность – на другого и на себя.

Когда Мариана выводит первые строки своего первого письма, ее возлюбленный уже далеко, он уехал уже очень давно и давно перестал писать. Да вообще это и не первое ее письмо к нему, были письма и раньше, были его ответы, уклончивые, обнадеживающие, лживые. Это ее первое письмо, где четко выступает тема книги, где надежда уступает место отчаянию. Но любовь осталась. Она лишь лишилась поддержки, новой пищи, отделилась от объекта и живет лишь в сердце девушки и из диалога взаимной любви, какой она могла бы стать, превратилась в монолог. Поэтому-то Мариана обвиняет не вероломного возлюбленного, а жестокую судьбу. И вместе с тем, лейтмотивом первого письма звучит его заключительная фраза: «Любите меня всегда и заставьте меня выстрадать еще больше мук». Тут и полная безнадежность, и самоутверждение в любви, которая теперь становится основой души.

Тема страданий, делающих жизнь Марианы столь напряженной, получает развитие во втором письме. Неверно, что оно отделено от первого долгими шестью месяцами. Шесть месяцев назад пришло его последнее письмо, и второе письмо книги – это не ответ на последнее послание возлюбленного, а очередное звено в цепи пятиактного эпистолярного монолога Марианы. Чувство отчаяния, постоянно звучащее на страницах «Писем», сочетается с попытками побороть неодолимую страсть.