Советско-польские войны. Военно-политическое противостояние 1918-1939 гг. - Михаил Мельтюхов

Польское руководство исходило из того факта, что территории, разделяющие Польшу и Россию, населены нерусскими народами (белорусами, литовцами, украинцами, евреями и т. д.) с вкраплениями поляков, что служило ему обоснованием притязаний на границы 1772 года. То есть в данном случае национальный состав этого региона и идея исторического возмездия России были тесно переплетены. Конечно, польское руководство понимало, что воссоздание Речи Посполитой образца конца XVIII века невозможно, и был разработан план создания федерации этих народов под эгидой Польши. Однако реальная деятельность Варшавы, которая не замедлила испортить отношения со всеми национальными движениями в Восточной Европе, показала, что планируемая федерация будет опираться на польское превосходство и силу. Советская сторона также широко пропагандировала идею федерации, как объединения социалистических государств в единую страну. То есть объективно речь шла о трансформации Российской империи с учетом современных реалий. Важным отличием советского проекта было отсутствие намека на чье-либо национальное превосходство, что делало его приемлемым не только для простых людей, но и для различных национальных элитных групп.

Важно также отметить, что в условиях ожесточенной Гражданской войны советское руководство стремилось мирно договориться с Польшей о границе, но экспансионистские притязания Варшавы не позволили реализовать этот вариант. Польское руководство исходило из того очевидного факта, что, хотя страны Антанты были сторонниками совпадения польской этнографической и государственной границ на Востоке, европейское территориальное урегулирование было для них более важно. Этот момент следовало использовать и захватить как можно больше территории, чтобы не только восстановить польскую государственность, но и нанести максимальный ущерб своим соседям, что должно было, по мнению обуреваемого честолюбивыми планами польского руководства, позволить Польше добиться статуса великой державы.

Причем этот международный статус Польша должна была как бы «унаследовать» от Российской империи, что позволило бы ей «смыть позор подчинения России». Тем более что Гражданская война в России давала надежды на осуществление подобных планов.

Подобные расчеты в конце концов и толкнули Варшаву к реализации польского варианта «натиска на Восток». Однако оказалось, что имеющихся в ее распоряжении сил даже при снабжении их Антантой недостаточно для победы. Пока Красная армия была занята в боях с Белой, польское наступление шло успешно, но в войне один на один польская армия не могла противостоять советским войскам. Для Советской России война с Польшей стала войной с чужеземным нашествием, что сближало разные политические силы в расколотой Гражданской войной стране. И когда в июле 1920 г. создалось впечатление, что война практически уже выиграна, естественно, встал вопрос: что дальше? Где гарантия, что война действительно закончится? В итоге военные цели окончательного разгрома противника и политические расчеты на «мировую революцию» толкнули Красную армию на поход к Варшаве и Львову. Правда, в тот момент и советские войска не были образцом военной организации, а военно-политическое руководство переоценило свои силы, и поход на Варшаву вместо советизации Польши обернулся поражением. Теперь уже польское общество получили наглядное подтверждение официальной пропаганды об «угрозе с востока». Все это, наряду с ошибками командования советского Западного фронта, привело к «чуду на Висле».

Вместе с тем события 1920 г. показали, что реализовать в полном объеме как польские, так и советские планы невозможно, и сторонам пришлось идти на компромисс. Наконец-то они взглянули друг на друга как равные, что и отразили ход переговоров о мире и Рижский договор. Территориальный вопрос был решен между Москвой и Варшавой классическим путем компромисса силы. Советско-польская граница была определена произвольно по случайно сложившейся конфигурации линии фронта. Никакого иного обоснования эта новая граница не имела, да и не могла иметь. Получив 1/2 территории Белоруссии и ¼ Украины, воспринимавшиеся как предназначенные для полонизации «дикие окраины», Польша стала государством, в котором поляки составляли лишь 64 % населения. Хотя стороны отказались от взаимных территориальных притязаний, рижская граница стала непреодолимым барьером между Польшей и СССР. Как справедливо отметила И.В. Михутина, «все это создало почву для новых конфликтов и в ближайшие десятилетия тенью легло на советско-польские отношения. Ситуация взаимного недоверия, политической подозрительности, психологической неприязни получила трагическое разрешение в прологе Второй мировой войны».[829]

Понятно, что национальный гнет в восточных воеводствах Польши не только не способствовал их полонизации, но наоборот, формировал антипольское самосознание местного населения. Белорусское и украинское национальные движения в итоге обратились к поиску союзников против Польши на Западе и Востоке. Организованные националистические группы искали поддержки в Германии, Англии и Франции, а патриотические чувства населения устремлялись к БССР и УССР, которые, естественно, романтизировались. Все это, конечно же, в значительной степени удерживало Варшаву от какого-либо сближения с Москвой. В подобном варианте развития двусторонних отношений виделась скрытая угроза расширения советского влияния в Польше, что было совершенно неприемлемо для польского руководства. То есть советско-польская граница 1921 г. стала первым в XX «веке вариантом «железного занавеса» в Восточной Европе.

С точки зрения советской стороны, рижская граница была наиболее удобным рубежом для вторжения в СССР, не имевшим никаких естественных препятствий до Днепра. В итоге «панская» Польша воспринималась советским руководством как потенциальный противник № 1. Поэтому западная граница СССР укреплялась как никакая другая и в 1920-х, и в 1930-х годах. Стремление Варшавы к доминированию в Восточной Европе воспринималось в Москве как подготовка военно-политического союза на западных советских границах, реализация идеи «санитарного кордона» против него. В этом мнении Кремль укрепляло и постоянное отклонение польской стороной любых советских предложений, направленных на снижение взаимной подозрительности. Со своей стороны польское руководство опасалось подобными уступками показать свою слабость и, естественно, демонстрировало «силу» и в Прибалтике, и в Румынии.

На все эти политико-дипломатические игры накладывалось и широко распространенное среди участников войны 1919–1920 гг. восприятие соседа как врага. Здесь речь явно шла о взаимных страхах. Страхи «панов» перед бунтом «черни», перед революцией, ее непреклонной стихией, перед новым подчинением «варварам с востока», даже алфавит которых выдавал их чуждость. На этих фобиях базировалось национальное самосознание поляков периода Второй Речи Посполитой — раз удалось нанести поражение России, крупнейшей евроазиатской державе, значит и Польша является потенциально великой державой и надо лишь использовать благоприятные условия для закрепления этого статуса. Другой столь же распространенной идеей стала убежденность в том, что Европа «не даст нам погибнуть». Все это, вместе взятое, толкало Варшаву на действия, совершенно неподкрепленные реальными возможностями Польши, было своеобразным национальным самообманом.