Седьмая встреча - Хербьерг Вассму

— Нет, только устроить все по своему вкусу.Все будет выкрашено в белый цвет.

— В белый? Вот так, вдруг?

— Мне понадобилось несколько лет, чтобы этопонять. Теперь она тоже засмеялась.

— А себе ты ничего не оставишь?

— Ни вилки.

— Когда ты это решил?

— В ночь на субботу.

— Кто у тебя был, что тебе в голову пришлатакая дикая мысль?

— Никто, — весело ответил он.

— Ты всегда был чудаком. Признайся!

— Нет. И еще: тебе нужен дом в Индрефьорде совсем его содержимым?

— Горм, ты заболел?

— Нет. Я думаю, что если бы отец видел, как тыстояла там одна и смотрела, как его достают из воды, он бы изменил своезавещание.

Она приглушенно всхлипнула, наверное, прикрыврот рукой.

— Почему тебе вдруг пришло это в голову? Послестольких лет? — прошептала она.

— Да, должен признаться, что на это ушло многовремени. Но теперь я принял решение. Так что скажешь?

— Скажу спасибо! — снова всхлипнула она изасмеялась.

* * *

Сестры приехали вместе. Марианна собираласьразводиться, ей были нужны и мебель, и деньги. Что касается вещей, бывших вдоме, Горм предоставил им договариваться между собой. Но Марианна хотела еще,чтобы он выкупил ее долю в фирме.

Илсе предостерегла ее от этого шага.

— Твоя доля в «Гранде & К"» черезнесколько лет будет стоить гораздо больше. Сейчас проценты и заем, которыйбрали на строительство, снижают ее рыночную стоимость.

— Мы оценим дом в Индрефьорде, который получитЭдель. И я выплачу Марианне такую же сумму, — сказал Горм.

— После стольких лет тебя, наконец, одолеласовесть? — засмеялась Эдель.

— Да. Давно пора. Я должен был раньшевозразить отцу. Думаю, ему это даже понравилось бы.

Эдель не хотела видеть разоренным дом своегодетства, но Марианна прошла с Гормом по пустым комнатам, где уже работалимастера. Она все время молчала, но он видел, что она с трудом удерживает слезы.

— К чему ты это затеял? — спросила она, когдаони вышли на улицу.

— Хотел избавиться от всего старого.

— Оно было такое плохое? — Голос ее звучалжалобно.

— У меня должна быть своя жизнь. Она судивлением посмотрела на него.

— У вас с отцом всегда была своя жизнь.

— Так казалось со стороны. Может быть, явыражусь понятнее, если скажу, что не хочу жить его жизнью.

Встретив ее взгляд, Горм подумал, что она всепоняла, хотя уверенности в этом у него не было.

— А ты? Скоро ты будешь свободна?

— Свободна? В нашей семье никому не повезло влюбви, — горько сказала она.

— Я не считаю, что нам пришлось хуже, чемдругим, — сказал он и сжал ее локоть. — Возможностей достаточно. Нужно толькоуметь вовремя ими воспользоваться. Худшее для тебя уже позади.

— На мне лежит ответственность за двухподростков, — со вздохом сказала она.

— Присылай их иногда сюда, на Север.

— А ты приедешь к нам в гости?

— Да, если ты разрешишь мне жить в отеле иприглашать вас на обед.

— Почему ты так говоришь? — Она неуверенно погляделана него.

Он на ходу обнял ее и прижал к себе.

— Я говорил тебе когда-нибудь, что всю жизньты была для меня якорем спасения? Что бы ни случилось, я навсегда останусьтвоим братом. Я люблю тебя, Марианна!

Она засмеялась, сперва немного смущенно. Онтоже засмеялся. Они шли рядом по первому снегу и смеялись.

* * *

Взяв в руки пакет, присланный из галереи, Гормсразу понял, что в нем лежит каталог.

Несколько картин были воспроизведены в цвете.На обложке была изображена фигура, похожая на мужскую, летящая с колокольни смаленьким человечком в руках. Горм мог проследить путь художницы от далматинца,висевшего у него на стене, до этой картины. Руфь по-прежнему писала фигуры вдвижении. Непокорные, они парили в воздухе. В прыжке, беге, полете.

На многих фотографиях видно было, что фигуры,или мотивы, у нее не так просты, как на его картине. Руфь предлагала зрителюбольше. Может, она пыталась отвлечь его от сути основного сюжета. Тела,потерявшие контроль над собой или контролируемые силами, не показанными накартине. Она соблюдала опасное равновесие, заставляя зрителя думать, что фигурымогут и не справиться с бегом или полетом. Чистые, гармоничные тона усиливалиэто впечатление. Сюжет, так сказать, подавлял цвет. Красота в картине невнушала доверия, хотя фигуры летели по воздуху, над пропастью и над крышамидомов. Или же сквозь стену.

Одна из картин представляла собой женщину,идущую по воде. Под водой плавали похожие на людей рыбы. В конечностях, которыене были ни руками, ни плавниками, каждая рыба что-нибудь держала. Газету,сигару, пистолет, бокал, нож. Живот и нижнюю часть туловища женщины скрывалчерный щит, а может, это было голое поле. В целом, несмотря на сказочностьсюжета, картина внушала ужас.

Он прочитал список работ, купленных на родинеи за границей. Большая часть приходилась на Германию и США. Выставки в Берлине,Венеции, Хельсинки, Токио, Сан-Паулу, Копенгагене, Будапеште, Нью-Йорке,Мельбурне.

В последнее время Горм видел в газетах многостатей о ней, неизвестной норвежской художнице, которой американцы отдали своюлюбовь. Подразумевалось: то, что ценят американцы, для норвежцев ничего незначит. Приводились внушительные цены картин. В долларах и кронах.

В аэропорту Горм долго ждал регистрации.Движение автомобилей и самолетов было парализовано снежным бураном, и большуючасть дня самолеты не летали. С великим трудом он попал на последний рейс.

В ожидании посадки он купил столичные газеты.Не успел он отвернуться от газетного ларька, как на него с первой полосыкакой-то скандальной газетенки глянуло лицо Руфи. С пересохшими губами он взялгазету со штатива и раскрыл ее на нужной ему статье.

Здесь фотография занимала полполосы. ПолуголаяРуфь лежала на большой кровати с пологом рядом с мужчиной, похожим настареющего самодовольного актера, рекламирующего шампунь для волос. Подфотографией было написано: «Норвежка Руфь пишет картины для своего немецкоголюбовника».

Какого черта она допускает, чтобы ее такснимали? — в отчаянии подумал он.

Статья была представлена как интервью, ноГорму хотелось верить, что это просто сплетня. Он быстро прочитал статью ипочти уверился, что журналист и галерейщик одно и то же лицо. В статье прямоговорилось, что близкое знакомство Руфи Нессет с этим галерейщиком помогло ейстать известной художницей. Это он «открыл» ее и буквально перевез в Берлин.