Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

— Какой сейчас план действий?

— Я привожу себя в порядок, и вы отвозите меня в «Лебенсборн».

— Ты записалась?

— Я делаю ставку на спонтанно явившуюся кандидатуру.

— «Эффект фон Хассель», да?

— Именно.

Бивен уже умял полбанки. С потерявшим чувствительность ртом он смотрел, как Минна прикуривает сигарету. На ней было что-то вроде китайской черной пижамы, наверняка шелковой, с золотисто-красными узорами.

Франц перестал понимать, что он испытывает к этой женщине — и даже что испытывал раньше. Одно было точно: несмотря на все, через что они вместе прошли, он по-прежнему почитал ее, как священную статуэтку.

— Где Симон?

— Спит где-то в гостиной.

— Я его не видела.

— Наверное, забился между диванными подушками, как щенок.

— Пошловатый юмор.

— Боюсь, это все, что нам остается.

В нескольких словах он рассказал, что Симона выкинули из квартиры. Все его добро конфисковано. Единственное, что ему удалось спасти, — какой-то странный аппарат и рваный костюм. Чтобы подчеркнуть собственную значимость (и потому что это было правдой), Бивен добавил, что инициатор данной операции, Филип Грюнвальд, был его конкурентом и мстил ему через Симона.

— У меня больше нет клиники, — улыбнулась Минна. — У него больше нет кабинета, а у тебя твоего поста…

— У нас есть расследование.

— Вопрос в другом: а будет ли жизнь после этого?

Молодая женщина не стала дожидаться ответа.

— Пойду переоденусь. Выезжаем в одиннадцать.

Она на секунду задержала на нем взгляд — липкие от меда пальцы, все еще в грязном исподнем (он рухнул от усталости на заре и еще даже не мылся).

— Вверх по лестнице, третья дверь справа. Отцовская спальня. Дорогу ты знаешь. Найдешь там новый костюм по размеру. И смежную ванную. Не грех тебе отмыться. Ты воняешь за пять метров.

Бивен открыл было рот, но баронесса не дала ему вставить ни слова:

— И не надо мне говорить, что это моя моча и моя блевотина. Извинения не принимаются.

Гестаповец тщательно закрыл баночку с медом.

— У тебя найдется что-нибудь для Симона? Он тоже не готов к выходу в свет.

— Есть гардероб брата.

— Ты сохранила его детские одежки?

— Еще один образчик низкопробного юмора.

Бивен улыбнулся — он был счастлив, что они ни словом не упомянули о кошмаре этой ночи.

— Ты права. Больше не буду.

Минна уже переступала порог кухни, когда он ее окликнул:

— По поводу «Лебенсборн» — ты уверена, что у тебя получится?

Из-под коротких и черных, как чернильница школьницы, волос она одарила его самым розовым светлым смехом, и на него пахнуло то ли земляникой, то ли лукавым теплом давней подруги.

— Нет, конечно.

Клиника «Цеертхофер» стояла в глубине ухоженного парка — там трудились садовники в серых халатах. Истощенные, бледные, они словно только что вышли из концлагеря. Что может быть надежнее и молчаливее, чем эти слуги, которых прикончат как собак через несколько недель?

Минны фон Хассель не было в списке назначенных визитов, но первый барьер она прошла беспрепятственно — ежедневно после полудня предлагались общедоступные консультации для кандидаток, которые хотели пройти отборочные обследования.

В этом месте следовали правилу контраста. Парк был полон цветущих чудес, а по аллеям ходили солдаты с овчарками. Роддом представал мирной гаванью, а в солнечном свете реял черный флаг с двойным руническим зигзагом…

Она уверенным шагом прошла через сад, давя гравий, как насекомых в хрустящих панцирях. Мысли немного путались, предыдущей ночи она не помнила. Может, оно и к лучшему. Мысль, что она, наполовину голая, блевала, пи́сала, орала на глазах у Бивена и Крауса, не очень вдохновляла.

Белое оштукатуренное здание слегка напоминало шале и наверняка было построено в XIX веке. На посту никого. Ни указателей, ни объявлений. Только черный флаг с лаконичной двойной S развевался на солнечном ветру…

Минна остановилась, разглядывая парк с разбросанными величественными деревьями и мастерски подстриженными, как бы чуть встрепанными кустами. Солнце высвечивало их с беспечной щедростью. Его лучи не играли ажурными переливами между тенями, как пишут в книгах, а ниспадали резкими гранями, образуя световые рамы и словно запечатлевая сад на веки вечные.

В этот момент наверху травянистого склона появилось несколько колясок, их толкали медсестры, одетые в белое. Зрелище было впечатляющее: безукоризненные няни выступали единым строем, как батальон вермахта.

Минна невольно улыбнулась: она оказалась в Kinderland, стране детей.

Сквозь птичий щебет пробивались обрывки разговоров между девушками вперемешку со смешками и восклицаниями.

— Что вы ищете?

Позади нее стояла медсестра. Белый передник, светлый платок, блузка с пышными рукавами: она была одета как остальные, но от нее исходила начальственная властность.

— Я пришла на консультацию.

— Сюда.

Медсестра развернулась, и Минна пошла следом. Она бросила через плечо последний взгляд. Коляски исчезли. Остались только бледные лагерники, которые с умирающим видом стригли зеленые изгороди… Все те же контрасты.

Вестибюль. Ее сразу же поразила царившая здесь радушная атмосфера. Белые стены, натертый паркет, маленькая конторка с цветами. Здесь был настоящий роддом, который даже не пах ни дезинфицирующими средствами, ни лекарствами. Скорее смесью молока, печенья, распустившихся бутонов.

Единственная тревожная нота — висящий на стене повелительный лозунг в строгой раме, написанный готическими буквами: ИСТИННЫЙ СМЫСЛ ЖИЗНИ В ТОМ, ЧТОБЫ ИМЕТЬ МНОГО ДЕТЕЙ. КАЖДАЯ НЕМЕЦКАЯ ЖЕНЩИНА ДОЛЖНА ПОДАРИТЬ РЕБЕНКА ФЮРЕРУ. ПЛОДОВИТОСТЬ — ОСНОВА ОСНОВ…

— Приемная в конце коридора.

Минна невозмутимо проследовала туда, рассеянно поглядывая на другие картины на стенах — мать, бегущая с детьми на фоне гор, Mütter, кормящие грудью или с видом тевтонской мадонны укачивающие младенцев… В глубине коридора на самом видном месте красовался куда менее привлекательный портрет: Гитлер с черточкой усиков на лице и скрещенными руками словно опирался на три слова, написанных внизу:

KINDER

KÜCHE

KIRCHE

Дети, кухня, церковь… Формула родилась не вчера: говорили, что она принадлежит кайзеру Вильгельму II. Нацисты взяли ее на вооружение, не слишком настаивая на третьей составляющей, церкви. Коричневый дом с прохладцей относился к религии, если только богом не считался фюрер, разумеется.