Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Кай Берд

передать, что, хотя общественные дебаты, предложенные в «известной записке», крайне желательны, их необходимо отложить в знак уважения к президенту до того времени, когда Трумэн выступит в конгрессе со своим собственным заявлением об атомной энергии. В Лос-Аламосе просьба Оппенгеймера вызвала жаркие споры, однако руководитель ALAS Уильям Хигинботэм заявил, что «запрет на публикацию документа — вопрос политической целесообразности, мотивы которой мы не в состоянии узнать или оценить». У ALAS, однако, имелся «представитель, который в курсе происходящего и лично знаком с людьми, к нему причастными, — Оппи». Собрание единодушно приняло предложение «поручить Уилли передать Оппи, что мы все твердо с ним заодно».

Честно говоря, Оппенгеймер делал все возможное, чтобы выразить глубокую тревогу ученых коллег о будущем. В конце сентября он заявил заместителю госсекретаря Дину Ачесону о нежелании большинства ученых Манхэттенского проекта продолжать работу над оружием — «не только над супербомбой, но и над любыми бомбами». После Хиросимы и окончания войны такая работа, сказал он, шла «вразрез с тем, что диктовали их сердце и душа». «Я ученый, — заявил он с негодованием одному репортеру, — а не фабрикант оружия». Разумеется, его чувства разделял не каждый. Эдвард Теллер по-прежнему толковал про свою «супербомбу» всякому, кто желал слушать. Когда Теллер призвал Оппенгеймера поддержать дальнейшие исследования по проекту «супербомбы», Оппи резко осадил его: «Я не могу и не стану этого делать». Теллер никогда не забудет и не простит этот ответ.

Трумэн выступил с посланием к конгрессу 3 октября 1945 года, и поначалу ученые восприняли это как обнадеживающий знак. Послание, подготовленное Гербертом Марксом, молодым юристом, подчиненным Ачесона, призывало конгресс к созданию комиссии по атомной энергии с полномочиями регулирования всей отрасли. Писать послание Марксу помогал Оппенгеймер, чего не подозревали даже вашингтонские инсайдеры. Неудивительно, что оно отражало свойственное Оппи чувство насущной потребности в разрешении вопросов как угроз, так и потенциальных выгод, связанных с атомной энергией. Высвобождение атомной энергии, заявил Трумэн, «представляет собой новую силу — слишком революционную, чтобы рассматривать ее в рамках старых идей». Существенным фактором было время. «Надежда цивилизации, — предупреждал Трумэн, — в международных соглашениях, нацеленных, если получится, на отказ от использования и разработки атомной бомбы…» Оппенгеймер уверовал в то, что убедил президента поддержать запрещение атомного оружия.

Хотя Оппи сумел задать направленность послания, он не мог повлиять на сам законопроект, который на следующий день внесли сенатор от штата Колорадо Эдвин К. Джонсон и конгрессмен от штата Кентукки Эндрю Дж. Мэй. Законопроект Мэя — Джонсона был продолжением политики, резко контрастирующей с тоном президентской речи. Большинство ученых посчитали законопроект победой военных. Он, в частности, предлагал ввести большие тюремные сроки и штрафы за любые нарушения секретности. Коллеги были ошарашены тем, что Оппенгеймер публично одобрил законопроект Мэя — Джонсона. 7 октября он вернулся в Лос-Аламос и призвал членов исполнительного комитета ALAS поддержать новый закон. Роберт не растерял личные навыки убеждения и одержал верх. Его доводы были незамысловаты: главный фактор — время, любой законопроект, быстро наметивший юридическое регулирование вопросов атомной энергии внутри страны, расчистит дорогу для очередного шага — международного соглашения о запрещении ядерного оружия. Оппи быстро превращался в вашингтонского инсайдера, покладистого и целеустремленного сторонника администрации, движимого благими пожеланиями и наивностью.

Как следует вчитавшись в текст законопроекта, ученые заволновались. Мэй и Джонсон предлагали сосредоточить всю полноту власти по вопросам атомной энергии в руках комиссии из девяти человек, назначаемых президентом. В ее состав могли входить офицеры вооруженных сил. Ученым грозило тюремное заключение до десяти лет за малейшие нарушения режима секретности. Однако, как и в 1943 году, когда он поначалу согласился с зачислением ученых Лос-Аламоса на военную службу, нюансы и возможные последствия, беспокоившие ученых, не вызвали у Оппенгеймера тревоги. Основываясь на своем опыте военного времени, он считал, что с Гровсом и военным министерством можно поладить. Другие в этом были уверены меньше. Лео Силард был взбешен и поклялся сорвать принятие законопроекта. Чикагский физик Герберт Л. Андерсон написал коллеге в Лос-Аламос, что его вера в Оппенгеймера, Лоуренса и Ферми пошатнулась. «Я считаю, что этих достойных людей обманули — им не позволили взглянуть на текст законопроекта». Андерсон оказался прав. Оппи убедил Лоуренса и Ферми поддержать законопроект Мэя — Джонсона, не получив возможности внимательно его прочитать. Оба ученых вскоре отказали законопроекту в своей поддержке.

Свидетельствуя 17 октября 1945 года перед сенатской комиссией, Оппенгеймер признал, что его выступление было подготовлено «значительно задолго» до того, как он прочитал законопроект: «Законопроект Джонсона — я мало что о нем знаю… он полностью развязывал руки». Оппи знал только, что проект закона помогали составлять порядочные люди — Генри Стимсон, Джеймс Конант, Ванневар Буш, и если «дух этого закона понравился им», то не мог не понравиться и ему тоже. Оставалось найти девять трезвомыслящих людей, кому можно было бы доверить осуществление закрепленных за комиссией полномочий. Когда Оппенгеймера спросили, разумно ли вводить в комиссию военных, Оппенгеймер ответил: «Я считаю, что дело не в мундире, а в том, что из себя представляет человек, который его носит. Я не могу вообразить лучшего администратора, чем генерал [Джордж К.] Маршалл».

Силард, оставаясь сторонним наблюдателем, язвительно назвал свидетельство Оппенгеймера «произведением искусства… Он выступил таким образом, что присутствующие конгрессмены вообразили, будто он поддерживает законопроект, а присутствующие физики — что он против него». Нью-йоркская газета левого толка «Пи-Эм» сообщила, что Оппенгеймер атаковал законопроект «рикошетом».

У Фрэнка Оппенгеймера возник спор с братом. Фрэнк, активист ALAS, считал, что настало время выходить на публику и просвещать граждан о необходимости международного контроля. «А брат говорил, что для этого нет времени, — вспоминал Фрэнк, — он был вхож в вашингтонские кулуары, видел, что все пришло в движение, и считал, что сможет изменить ход событий изнутри». Возможно, Роберт пошел на просчитанный риск, надеясь, что его авторитет и знакомства убедят администрацию Трумэна сделать качественный скачок к международному контролю, причем ему было все равно, под чьим управлением это произойдет — гражданских или военных. Или же просто не мог заставить себя отстаивать политику, способную сделать его в глазах администрации аутсайдером и «возмутителем спокойствия». Он не собирался уходить со сцены во время первого же акта драмы атомного века.

У Роберта Уилсона лопнуло терпение, он переписал засекреченный «документ» ALAS и отправил его по почте в «Нью-Йорк таймс», которая немедленно опубликовала его на первой полосе. «Отправка почтой представляла собой серьезное нарушение режима секретности, — писал потом Уилсон. — Для меня этот поступок был объявлением независимости