Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского - Эдвин Бивен

Сезон для активных боевых действий уже завершился. Зимой (196/95 до н.э.) царь находился в Антиохии. С тех пор как он уехал оттуда полтора года назад, Антиох добился многого: он заменил власть Птолемеев на азиатском морском побережье и во Фракии своей – но, с другой стороны, Смирна и Лампсак все еще упрямились, а Пергамское царство, которое также имело выход к морю в Элее, вонзалось в его империю как клин. И более того, повторное завоевание владений предков на Западе вызвало столкновение с двигавшейся вперед римской державой. Эта зима была отмечена важным семейным событием в доме Селевкидов. Царь отпраздновал брак своего сына Антиоха со своей дочерью Лаодикой. Это первый известный нам случай брака полных брата и сестры в доме Селевка. Конечно, это соответствовало практике как персидских, так и древнеегипетских царей и стало правилом в доме Птолемеев[1164].

Или в этом, или в предыдущем году[1165] мир взволновали новости о том, что к восточному царю присоединился не кто иной, как сам Ганнибал. Великий финикиец, закончив войну с Римом, принимал активное участие во внутренней политике Карфагена. Он попытался исправить некоторые злоупотребления в его конституции, которые поглощали силы державы, и поэтому вошел в конфликт с людьми, которые подпитывали эти злоупотребления. Они обвинили его перед своими римскими друзьями в том, что он переписывается с Антиохом. Когда Рим отправил свою инспекционную миссию, Ганнибал был вынужден бежать и (несколько раз с трудом спасшись) добрался до Тира. Город-мать Карфагена принял его, как подобало одному из величайших его детей. Через несколько дней после прибытия Ганнибал воспользовался случаем в ходе одного из праздников, которые отмечал двор Антиоха в Дафне, представиться молодому царевичу Антиоху. Затем он отправился в Эфес и отдал свой гений и опыт на службу селевкидскому царю[1166]. Союз завоевателя Испании и Италии с завоевателем Востока, казалось, имел роковое значение.

Зимой 195г. до н.э. царило общее ощущение, что затевается большая война. Однако сам Антиох – несмотря на все свои победы и свою империю – все еще колебался перед возможностями, которые она давала. Если бы он удержал свою руку там, куда она теперь дотянулась, войны можно было избежать или отложить ее на неопределенное время. Рим вряд ли навязал бы ему конфликт ради азиатских греков или даже Фракии как таковой: это были слишком дальние интересы. Однако Рим был полон решимости поддерживать свое растущее влияние в Греции или, во всяком случае, обеспечить дальнейшую нейтральность этой страны. Если бы селевкидский царь отправился туда, он дал бы casus belli: даже если бы он дал римлянам основания считать, что он задумал так поступить, они могли бы на него напасть. Наверное, Антиох мог бы избежать войны, честно приняв существующее положение дел. Но с этим наследник Селевка смириться не мог. Еще за век до этого Греция была наградой, за которую сражались соперничающие македонские дома; какой-то момент Селевк Никатор считал, что наконец стал хозяином Греции. А теперь дом Селевка увидел, как старые соперники становятся бессильны, но при этом явился Рим, вмешавшись в их семейные ссоры, чтобы захватить это желанное место для себя. Вряд ли Рим мог бы сделать это беспрепятственно.

В самом Риме сообщение, которое десять посланников прислали той весной (195 до н.э.), представило перспективы мира в мрачном свете. Они признались, что если бы Антиох не вынужден был свернуть в сторону годом раньше из-за сообщения о смерти Птолемея, то вся Греция бы уже пылала. Они обратили внимание на то, что вся страна была полна «дров» для этого костра: самое могущественное из греческих государств, Этолийская лига (македонские завоеватели так и не смогли покорить горы Этолии), союз с которым в последней войне очень помог Риму, было недовольно условиями мира и находилось в опасном и недовольном настроении[1167].

Примерно в то же время, когда десять дипломатов поведали Риму эти неприятные новости, посланники Антиоха – видимо, те самые, которых он послал предыдущей осенью из Эфеса,– были приняты Фламинием в Коринфе. В этом городе только что состоялось большое совещание, куда послали своих представителей все греческие государства – союзники Рима – под руководством римского проконсула; здесь злость, владевшая этолийцами, стала очевидна. Их подозрения возросли, поскольку римские гарнизоны продолжали занимать Деметриаду, Халкиду и цитадель Коринфа – «цепи Эллады»[1168]; эта мера на самом деле была обусловлена подготовкой к вторжению в Грецию Антиоха[1169]. Посланникам Фламиний заявил, что он не может сказать ничего без децемвиров, и перенаправил их к римскому сенату[1170]. Вместо того чтобы отправиться туда, посланники, видимо, вернулись к царю, чтобы передать ему ответ Фламиния[1171].

Прошел год, и Антиох использовал лето 194 до н.э.[1172], чтобы завершить завоевание Фракии. Он сорвал ярмо варварского господства с выи греческих государств. Византий сильно пострадал, поскольку «непрерывно пребывал в состоянии тяжелой войны» сфракийскими племенами[1173], и уже привык к тому, что самый богатый урожай похищают на глазах у граждан. Теперь город оказался предметом особой заботы царя. С помощью щедрых даров он пытался добиться расположения города, в руках которого находилась власть открыть и закрыть врата в Черное море. Галльские племена, поселившиеся за последние сто лет в этой стране, он также пытался перетянуть на свою сторону щедростью – чтобы собрать под свои знамена больше богатырей-северян. Следующей зимой (194/93) царь снова оказался в Эфесе[1174].

В 194г. римляне фактически оставили Грецию. После еще одного совещания греческих государств, состоявшегося в Коринфе весной того года под главенством Тита Фламинина, римские гарнизоны удалились из Деметриады, Халкиды и коринфского акрополя. Энтузиасты-филэллины в Риме теперь могли ликовать, видя, что Греция фактически и полностью свободна. Македонское господство ушло в прошлое; должны были вернуться времена Перикла. Но Риму пришлось понять (как пришлось понять и другим государствам, которым было предназначено стать империями), что процесс экспансии нельзя остановить созданием вакуума: что в таком случае государство-завоеватель должно либо взять власть в свои руки, либо смотреть, как ее отнимают другие. Фактически было абсурдом объявить, что можно затеять войну с целью помешать любой иностранной державе закрепиться в Греции и в то же самое время устраниться от защиты ее берегов. Если бы римляне в самом деле, уходя, оставили после себя единую нацию, преданную Риму, и решились при этом действовать вместе, чтобы не пустить на землю Греции любую третью державу, то это могло быть практичной, если даже не благородной, политикой: сохранить Грецию как независимое буферное государство на западной границе. Но на самом деле ревность и ненависть между различными греческими государствами остались такими же яростными, как всегда; два самых могущественных, Этолия и Спарта, были не слишком хорошо расположены к Риму: одна была бывшим союзником, который до сих пор кипел от обиды, другая – врагом, с которым только что был заключен непрочный мир. Так что этолийцы и не собирались защищать границы: они были готовы приветствовать Антиоха или своего старого врага – македонского царя – как освободителей. Когда, благодаря сомнениям Антиоха и осторожности Филиппа, за уходом римских легионов не последовало немедленного нарушения мира, этолийцы стали сеять смуту по своей собственной инициативе. Их послы подбили Филиппа и Набиса, тирана Спарты, к тому, чтобы нарушить мир: Дикеарх, брат этолийского стратега Фоанта, отправился послом к Антиоху (конец 194г.)[1175].