Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России - Александр Лукомский

Наконец, наш проводник нас остановил, сказав, что до берлоги остается шагов 200. Он предложил нам отдохнуть и покурить. Просидели минут двадцать на стволе лежавшего на земле дерева, и, условившись о подробностях дальнейших действий, мы пошли к берлоге. Я стал шагах в 25 от берлоги с одной стороны, а Зконопниц-Грабовский – с другой стороны. Мы приготовили ружья, умяли около себя снег и дали знак, что можно начинать.

Мужик, отыскавший берлогу (местный охотник и браконьер), направился к ней с двумя собаками и шестом в руках. Собаки сейчас же начали лаять и рыть снег около места, откуда тонкой струйкой подымался пар. Было ясно, что зверь в берлоге. Мужик стал кричать и раза два сунул шестом в снег.

Прошло несколько секунд, и я увидел, как провалилась часть снега и из образовавшегося отверстия показалась очень большая голова медведя. Собаки неистовствовали и надрывались. Зверь, вероятно с перепуга, сначала скрылся назад в берлогу, но затем кверху взлетела масса снега, и медведь выскочил и бросился в мою сторону, несколько левей. Я сразу не успел выстрелить и ждал, чтобы он появился по другую сторону большого куста, покрытого снегом, за который он скрылся. Когда медведь вновь появился (он улепетывал на всех четырех ногах), я успел обратить внимание, что он какой-то странный: довольно высокий и чрезвычайно короткий.

После первого моего выстрела он упал, но стал снова подыматься. Я послал вторую пулю под левую лопатку, куда я целил и в первый раз. Медведь окончательно упал и только дергал задней ногой. Когда мы к нему подошли, то были страшно разочарованы: темно-бурый, почти черный зверь был по размерам медвежонком, но с громадной головой и громадными когтистыми лапами. Когда вернулись в деревню и его взвесили, оказалось, что он весит меньше трех пудов! Особенно был огорчен продавший зверя мужик. За время этой охоты я испытал очень мало каких-либо интересных ощущений. Все протекало так быстро, что нервная система просто не успела на все это реагировать.

По приезде в Петербург я отправил тушу зверя к препаратору, заказав сделать мне медвежий коврик. На другой день препаратор просил меня к нему приехать, и, когда я приехал, он мне сказал, что лучше сделать не коврик, а чучело. «Убитый вами медведь, – сказал он, – чрезвычайно редкий экземпляр. Это очень старый самец, медведь-стервятник. У него редкие по размерам голова и лапы, но он карлик. Вероятно, маленьким медвежонком у него был поврежден позвоночник, и у него вырос большой горб, а рост, кроме головы и лап, прекратился. Над горбом у него выросла целая подушка как бы пуха вместо грубой шерсти. Я никогда ничего подобного не видел. Если сделать чучело, то, ручаюсь, его можно продать за хорошие деньги в музей. Я берусь это сделать». Но я все же заказал коврик.

Я понял удивление мужика-браконьера. Резал скот этот медведь, вероятно, исправно, и, по-видимому, предположение, что он был очень злобным, было верно. Следы от его лап действительно должны были производить впечатление, что зверь очень крупный.

Изредка осенью я ездил отдохнуть и поохотиться к Ронжиным, в Боровичский уезд Новгородской губернии. Ронжины обыкновенно говорили: «наше имение». В действительности это была лишь усадьба с фруктовым садом и огородом на краю деревни Доманино, верстах в 25 от станции Акуловка Николаевской железной дороги. Участок земли, принадлежавший Анне Николаевне, матери моих друзей Ронжиных, был вряд ли больше шести десятин. Но был он расположен вне небольшой деревушки (Доманино) в удивительно живописной местности на высоком берегу быстрой и кристально чистой речонки. Усадьба (в два этажа) была построена очень комфортабельно и основательно. Хорошие стены и печи давали возможность хорошо жить в ней зимой, а летом большие веранды, устроенные вдоль двух фасадов дома, позволяли наслаждаться чистым воздухом. Около дома был разбит хорошенький садик и насажено было много кустов различных ягод. Значительная часть огорода была отведена под землянику. К периоду ягод была масса смородины, крыжовника, земляники. Речка около усадьбы была расширена и углублена, и была устроена отличная купальня.

Хозяйственные постройки были небольшие, но хорошие и удобные. В большом количестве разводилась своя птица (куры, индюки, гуси, утки). Держалась одна лошадь для поездок самой хозяйки или ее сыновей и небольшой, но удобный шарабан. Имелся другой удобный экипаж, лошадей для которого (на дальние поездки и на станцию) нанимали у крестьян села Доманина. Держалось две коровы. Был отличный погреб и ледник. Анна Николаевна была отличной хозяйкой и с помощью своей Аннушки (экономка и в то же время прекрасная кухарка) заготовляла массу всяких солений, варений, печений.

Село Доманино было близко настолько, что было нетрудно пользоваться выгодами иметь селение рядом (нанимать лошадей, получать молоко или птицу – если своих не хватало, иметь рабочих, приобретать от баб грибы и всякую лесную ягоду.), но настолько отдаленно, что не чувствовалось близости грязных и подчас вонючих крестьянских дворов. Примерно в полутора верстах в противоположную сторону от селения, на высоком месте, рядом с погостом, находилась на живописном месте очень уютная и мило построенная церковь. Священник был симпатичный человек и отличный пчеловод. Пасека его могла считаться образцовой.

Кругом тянулись отличные леса, и прогулки в окрестностях были очень красивы и приятны. Рядом, верстах в трех-четырех, было отличное имение Грессера (брата бывшего петербургского градоначальника), а немного дальше еще более устроенное имение адмирала Епанчина (отца генерала Епанчина, у которого я был начальником штаба, когда он командовал 42-й пехотной дивизией). Соседство Грессеров и Епанчиных было для А.Н. Ронжиной очень приятно. Около самого села Доманина было еще небольшое имение разорившихся помещиков Подушкиных; одна из девиц Подушкиных (довольно престарелая девица) очень привязалась к Анне Николаевне и являлась ей большой помощницей в устройстве и проведении различных хозяйственных дел.

Проводить время у Анны Николаевны в Доманине было удивительно приятно. Отправляясь в гости к Анне Николаевне, было принято привозить в хозяйство что-либо съестное и полезное, дабы особенно не объедать милую и гостеприимную хозяйку. На этой почве я вспоминаю бывшее у меня приключение.

Собравшись дня на три-четыре погостить в Доманине, я купил небольшой окорок, каких-то еще закусок и коробку конфект. Все это было упаковано в один пакет. Сев вечером в поезд, я заметил, когда носильщик устраивал мои вещи на сетке в купе, что рядом с моим пакетом с продовольствием уже лежал на сетке другой пакет, по наружному виду очень похожий на мой, но только раза в два больше. В купе сидел какой-то господин. Когда поезд тронулся, я, занимавший нижнее место в купе, приказал проводнику устроить мне постель. Мой компаньон по купе, не устраивая постели и не раздеваясь, полез на верхнее место. Когда проводник вагона разбудил меня перед Акуловкой, моего компаньона по купе уже не было; кто он такой и где он высадился, я не знал.

Приехав в Доманино, я передал Анне Николаевне привезенный мною пакет. Напившись кофею, я с моим приятелем Иваном Ронжиным поехали на целый день на охоту.

Вернулись мы к ужину; кроме меня, в гости к Анне Николаевне приехала еще целая компания (не помню кто, но, кажется, три дамы и какой-то господин). Когда я, переодевшись, вышел в гостиную, Анна Николаевна отозвала меня в другую комнату и сказала: «Спасибо, Саша, что ты так вовремя привез пакет с продовольствием. Меня это очень выручило. А то гости привезли только конфекты, а у меня никаких закусок и деликатесов не было; они же любят поесть. Мне только очень совестно, что ты так разорился и навез такую массу всякой прелести. За это следовало бы тебя даже выбранить». Я сконфуженно ответил, что мое «продовольствие» совсем скромное, и я не понимаю, за что А.Н. считает, что меня даже следовало бы выбранить.