Игра ангела - Карлос Руис Сафон

Я выпрыгнул из трамвая на ходу и пошел вдоль стен, огибаякладбище. Трамвай удалялся подобно кораблю в тумане, набирая скорость. Я слышали чуял собак, в темноте бежавших за мной по пятам. Добравшись до задвороккладбища, я остановился на углу переулка и наугад швырнул в них камнем.Послышался пронзительный визг, и удаляющийся дробный топот лап. Я свернул впереулок — всего лишь тесный проход между стеной и вереницей мастерских, гдеделали надгробные памятники, которых тут было множество: они в беспорядкегромоздились один на другом. Метрах в тридцати от начала переулка, под фонарем,отбрасывавшим пятно грязно-желтого света, покачивалась вывеска «Санабре исыновья». Дверной проем закрывала только решетка, обмотанная цепью с ржавымвисячим замком. Я снес его одним выстрелом.

Ветер, задувавший в переулок, пропитанный солоноватымзапахом моря, бившегося о берег всего в ста метрах от этого места, унес эховыстрела. Я открыл решетку и вошел в мастерскую «Санабре и сыновья». Отодвинувзанавеску из темной ткани, скрывавшую интерьер мастерской, я впустил внутрьнемного света от фонаря. За занавеской открывался узкий длинный проход,заставленный мраморными фигурами, застывшими в темноте. Лица изваяний восновном были незаконченными. Я сделал несколько шагов, лавируя междубогородицами и мадоннами с младенцами на руках, дамами в белом с мраморнымибукетами и взглядом, обращенным к небесам, и каменными блоками, лишьначинавшими обретать форму. В воздухе витал запах каменной пыли. В мастерскойне было ни души, только сонм безымянных образов. Я уже хотел вернуться, каквдруг увидел его. В глубине мастерской, нарушая плавную линию композиции фигур,обернутых тканью, выдавалась рука. Я приблизился, не чуя под собой ног, искульптура открывалась мне сантиметр за сантиметром. Я остановился и окинулвзглядом большую статую ангела света. Она в точности копировала брошь, некогдаукрашавшую лацкан пиджака патрона, которую я потом нашел на дне кофра у себя вкабинете. Изваяние достигало метров двух с половиной в высоту. Запрокинувголову, я заглянул ангелу в лицо и тотчас узнал черты и, главное, улыбку. Напостаменте имелась мемориальная табличка. На камне была высечена надпись:

Давид Мартин

1900–1930

Я усмехнулся. Следовало признать, что мой добрый друг ДиегоМарласка обладал непревзойденным чувством юмора и умел преподносить сюрпризы. Ясказал себе, что удивляться нечему. В порыве вдохновения он предвосхитилсобытия и приготовил мне знаковые проводы. Я опустился на колени переднадгробием и провел пальцами по своему имени. За спиной послышались легкие, несмелыешаги. Я повернулся и увидел ребенка. Этого мальчика я помнил. Он был одет в тотже черный костюмчик, что и несколько недель назад, когда ходил за мной хвостомна бульваре Борн.

— Сеньора будет говорить с вами сейчас, — сказалребенок.

Я кивнул и встал с колен. Мальчик протянул мне руку, и явзял ее.

— Не бойтесь, — сказал он, направляясь вместе сомной к выходу.

— Я не боюсь, — пробормотал я.

Мальчик довел меня до конца переулка. Оттуда можно былосмутно различить береговую линию, которую загораживал ряд разоренных амбаров ируины товарного поезда, брошенного на тупиковой ветке, поросшей сорняками.Вагоны насквозь проржавели, а от локомотива сохранился лишь остов — несколькокотлов с рычагами, дожидавшихся, когда их разберут на части.

Луна в небе проглядывала сквозь прорехи в куполе свинцовыхоблаков. В открытом море виднелись глубоко зарывавшиеся в волны грузовые суда,а вдоль пляжа Багатель тянулось кладбище утлых рыбацких лодок и каботажныхпосудин, изъеденных непогодой и занесенных песком. С другой стороны, словнопласт отбросов на задворках цитадели индустриального мракобесия, растянулсяквартал бараков Соморростро. Волны прибоя бились о берег всего в несколькихметрах от первой линии хижин из дерева и тростника. Струйки белого дымакурились над крышами этой юдоли нищеты, существовавшей между городом и моремкак вечная человеческая свалка. Смрад от горящего мусора стойко держался ввоздухе. Мы шли по закоулкам этого потерянного города, петлявшим междубараками, сложенными из ворованного кирпича, глины и досок, выброшенныхприливом. Мальчик уверенно вел меня вглубь, не обращая внимания наподозрительные взгляды местных жителей. Безработные поденщики, цыгане,изгнанные из других таких же поселений, притулившихся на отрогах горы Монтжуики напротив братских могил кладбища Канн-Тунис, дети и старики, выброшенные наулицу. Все смотрели на меня с недоверием. По пути нам встречались женщинынеопределенного возраста, гревшие на костре воду или ужин в жестяных посудинаху дверей бараков. Мы остановились у белесого строения. У порога девочка состарушечьим лицом, припадая на иссушенную полиомиелитом ногу, тащила бадью, вкоторой копошилось нечто сероватое и клейкое. Угри. Мальчик указал на дверь.

— Это здесь, — сказал он.

Я в последний раз взглянул на небо. Луна вновь спряталась втучах, и с моря наплывало темное марево.

Я вошел.

16

На ее лице лежала печать воспоминаний, а глазам могло быть идесять, и сто лет. Женщина сидела у маленького очага и завороженно смотрела напляску языков пламени, как обычно смотрят дети. Седые волосы были заплетены вкосу. Худощавого телосложения, она имела вид аскетичный, скупую мимику испокойное выражение лица. На ней было белое платье, а вокруг шеи женщинаповязала шелковый платок. Она тепло мне улыбнулась и указала на стул подлесебя. Я сел. Несколько минут мы молчали, слушая потрескивание дров в очаге ижурчание прилива. Время, казалось, остановилось рядом с ней. Ощущение, чтонеобходимо спешить, подгонявшее меня по пути сюда, таинственным образомисчезло. Ее присутствие оказывало благотворное влияние, внушая ощущениебезопасности. Вскоре жар очага пробрал меня до костей, растопив поселившийсятам холод. Только тогда она отвела глаза от огня и, взяв меня за руку,разомкнула губы.

— Моя мать жила в этом доме сорок пять лет, —сказала она. — В то время он и домом-то не был, а всего лишь хижиной изтростника и обломков, выброшенных на берег приливом. И даже заработав некоторуюрепутацию и получив возможность уехать отсюда, мать этого не сделала. Онавсегда говорила, что умрет в тот день, когда покинет Соморростро. Она родиласьздесь, выросла среди береговых обитателей и оставалась тут до последнего. О нейвсякое говорили. Многие любили посплетничать о ней, но мало кто знал еепо-настоящему. Находились такие, кто ее боялся и ненавидел. Даже после смерти.Я рассказываю вам это, поскольку считаю правильным, чтобы вы знали — я не та,кого вы ищете. Женщина, которую вы ищете или собирались найти и кого частоназывали Ведьмой из Соморростро, была моей матерью.

Я посмотрел на нее в замешательстве.

— Когда?..

— Мать умерла в тысяча девятьсот пятом году, —сказала хозяйка. — Ее убили в нескольких метрах отсюда, на берегу моря,перерезали ножом горло.

— Сочувствую. Я надеялся, что…

— Многие надеялись. Желание верить сильнее смерти.