Железная кость - Сергей Самсонов

— Это в смысле? — Угланов попробовал незнакомый, не свой после долгой неподвижности голос. — Прекращаем ШИЗО?

— Прекратить невозможно. Сами все понимаете. Что я буду вам тут — что от нас ничего не зависит? Нам спустили — мы делаем. Вот! — рубанул пару раз для наглядности по загривку ладонью — показав: моя участь, вот я весь, как он есть, борозда, блин, и лямка. — Исполняем по вам с максимальной жесткостью. То, чего вообще нам не надо. А вы нам голодовку. И чего нам со Жбановым, как? Я вам прямо скажу: вы как в этот отказ свой ушли, так я ждал и хотел, чтобы вы завалились. Разумеется, не насовсем. Чтобы что-то такое открылось у вас несмертельное, да, но серьезное. Чтобы вас красным плюсом от нас насовсем бы к хренам увезли. Потому что такому, как вы, извините, отдельная зона нужна. Пятизвездочная. И вот там и бодайтесь, динозавр с динозаврами. Не топчите людей. Так ведь нет, в демократию играют, надо им показать обязательно ра-а-а-венство русских перед законом. Посиди-ка, Угланов, на общем. Ну и дальше? Ведь руками-то трогать такого не смей. Вот вы можете мне популярно сказать, что им надо от вас вообще… наверху? Чтоб вы отдали им свое всё, что вы спрятали, так? Так нажали б нормально! Каблуком раз по пальцам — и всё, все бы деньги со спутника сбросили им, куда надо. Вот почему когда американцам что-то надо, то они в этот свой Алькатрас в одиночку сажают любого и копать им права человека? Мордой в пол и дубинкой по почкам. Ну а мы с вами носимся, как с яйцом Фаберже. Да ну, нет, это я к не тому… но я смысл понять хочу, смысл.

— Очень хочется чаю. И булку.

Хлябин сразу же сдернулся с места: наконец-то! хоть что-то понятное — я сейчас принесу и совсем не корежит меня для тебя пробежаться, дело — прежде всего… ткнулся мордой наружу из бокса и гавкнул:

— Э, деятель! Это самое, давай заноси. — И назад, опустился обрадованно на табуретку, наливаясь надеждой на дальнейшие всходы победившего здравого смысла и жадности к жизни. — Это правильно, надо, Артем Леонидович.

— Что с условиями, Хлябин? Будем ждать, пока язва откроется?

— Тут, Артем Леонидыч, не язва, тут сердце. — С человеческим непониманием впился в больного: неужели не страшно, неужели не чуешь простого того, что сжимает в когтистой горсти сердце каждого? — Станислава, конечно, про то вам сказала? Сами, сами сейчас — только честно — скажите: ну ведь есть оно, есть, ощущение, что не надо бы вам продолжать!

— Значит, вот что. Не хотят они там это дело по мне прекратить — пусть хотя бы тогда ощутимо убавят. Увеличьте мне, Хлябин, интервалы до месяца между этими вашими штрафами.

— Ну, на том и решили. Составим для вас персональный план-график посещений ШИЗО. Чтобы уж без обид и дальнейших отказов от пищи. Это нам разрешили, — показательно вскинул глаза к потолку: сколько было уже этих самых кивков на далекое небо, на котором решают про Угланова все. — Сделать шаг вам навстречу. Но только один. Испугались они там за вас, испугались, — протянул с интонацией наблюдателя за муравьиной кучей, много большей его самого. — Ну, Артем Леонидович, чаю? — кивнул на заползшего санитара с подносом. — Поставь. Осторожно, горячий, — старым проводником пассажирского поезда сосредоточился на обернутом вафельным полотенцем стакане, был готов обслужить безо всяких гримас, без приметных каких бы то ни было шевелений под кожей, но на дление вдруг померещилась в этих чисто служебных, санитарно-врачебных движениях какая-то потаенная сладость: забавлялся, ласкал его Хлябин, как ласкают в последние дни и часы обреченных. — Одного только вот не пойму. Ну вот бились вы с властью, слишком уж вознеслись, без подробностей, и за это вас власть закатала по полной. Справедливо там, нет, я не буду вдаваться в оценки. По-любому у вас эти годы забрали. Ну а вы с нами бьетесь и тут. Здоровье вон, сердце свое не жалеете. Но они ж там, в Кремле, не попятятся. И следующих выборов не проиграют. И следующих следующих, так? Ну и ради чего вы тогда это все? Из гонора только — достоинство, честь? Своего, вот того, не отдам, не согнусь. Хорошо, не согнетесь, вот ШИЗО вам отменим, туалеты не будете мыть. Ну а срок-то сам, срок? Две трети от ваших восьми так уж точно. А как вы уперлись — так это вам точно не будет досрочного. А новый срок, новый, — примолк в тишине медицинского факта, могильной земли, — вполне может быть. За то, что вы покаяться в затребованном размере не желаете. Вот и не пойму вас, Артем Леонидович. За что вы цепляетесь? За деньги, которые вы увели? Достоинство, честь! А жизнь отдаете, года своей жизни, чудак-человек. Большой вы и сильный — вот принцип. Ну, люди! Вот сколько живу и всегда поражаюсь: бывает, иной раз вот просто взашей пихаешь отсюда кого-то на волю: иди! выходи! живи, как все люди! — И показал каким-то выкорчевывающим движением пятерни огромное желание помочь. — А он же еще сам и упирается. Сопротивляется рождению новой жизни. Ни перед кем не встану на колени. Перед кем это «ни перед кем»? Перед старостью, что ли, перед смертью не встанешь? Вот и вы — из гордыни. Ну а жить когда, жить? Уж не знаю насчет «смертный грех», но вот жизни она так уж точно, гордыня, никому еще не удлинила. Да если бы мне пришлось выбирать… — показал, как швырял бы, запихивал в жрущую топку поленья: забить, закормить на все годы вперед… — я бы все свое отдал! За возможность глотка. Порыбачить на зорьке, — раскусил и блаженно прижмурился от великой и неиссякаемой сладости обыкновенного, вертограда, земли, хрустких яблок, утоления жажды ледяной водой из колонки: неужели от этого можно самому навсегда отказаться? — Чистым воздухом просто подышать над рекой. Ну а с сыном построить своими руками вот что-нибудь, баньку. Обязательно с сыном — ощущение другое совсем, стружка пахнет совсем по-другому. Потому что он перенимает твое. За тобой умом и душой своей тянется — это ж ни за какие ведь деньги, Артем Леонидович, да? Ну и бабы, конечно, — упру-у-гие, по весне нарождаются новые, оголяются все для тебя, можно каждую, всех, вот пока еще на три пятнадцать стоит, а потом уже на полшестого всегда… Отсидишь — не вернешь, оглянешься — и старость. Вот во что обойдется вам ваша гордыня.

— Ну так я еще, Хлябин, могу передумать. Осознать, что теряю. Срок-то вон какой длинный. — Что же все-таки у милицейской вот этой лисицы внутри?

— Ну, на том и решим. Поживем и увидим. Интересно мне с вами, Артем Леонидыч. Непонятно, чего вы хотите. Ведь на власть надавить и решить свой вопрос наверху вы не можете, а то вас бы тут и не сидело. И на что-то при этом надеетесь. Да и слово само-то, «надеяться», ведь оно вообще не про вас. Кто надеется, в церкви со свечкой на коленях стоит. — В наведенных, неспрятанных глазках на мгновение блеснуло, обнажилось нутро, и Угланов отчетливо наконец-то увидел себя этими глазками: получил его Хлябин — во власть, наконец-то его полустертая, средь бросаемых в зону обглодков и падали, мелкозубая, низкая жизнь с обрушением в зону Угланова сделалась настоящей жизнью; он, Угланов, ему дан не просто крупным зверем для гона, неизвестным науке животным для опытов — дан как шанс на подъем от земли, ощущение себя неничтожеством: если здесь он, в Ишиме, придавит Угланова сам, то тогда — не ничтожество, сила. Замурует Угланова сразу в бетон — ничего не успеет почувствовать, судорог, крови, и поэтому даст ему Хлябин по зоне побегать, наблюдая за тем, как сайгак слепо-бешено мечется меж решетчатых изгородей, выбиваясь из сил сохранить свою жизнь. — Раньше вы покупали, давили. А сейчас вы не можете. И на что-то при этом всерьез заложились. Весь вопрос только где. Где решить свой вопрос. Или все-таки там, наверху, — и на небо уже не смотрел, как отрезало, — или все-таки здесь, на земле.