Остров - Василий Голованов

Легко представить, что промышленники таким путем пытаются извлечь для себя выгоду, и это обстоятельство, видимо, может объяснить то, что многие самоеды вынуждены в течение целого ряда лет служить одному и тому же хозяину; я встречал даже таких, которые не покидали острова более десяти лет. В 1841 году на Колгуеве в общей сложности находилось шестьдесят самоедов. Не следует поэтому удивляться тому, что самоеды пытаются подобным же образом ответить на явные преимущества русских, так что их взаимоотношения строятся на взаимном обмане. Промышленники рассчитываются с самоедами за водку и другие насущные вещи по самым бессовестным ценам, за что самоеды не отдают им всю добычу, заготовленную за год; они утаивают часть последней и продают или обменивают ее другим торговцам после отъезда своих хозяев, чему я сам был свидетелем. Таким образом, даже в этих отдаленных областях господствует грандиозная корруптивная система; хозяева похваляются друг перед другом, обирают своих работников и подвергаются обману со стороны последних.

Суровость климата и его спутник – цинга, судя по всему, не оказывают ни малейшего влияния на самоедов; по крайней мере, они меня уверяли в том, что такая болезнь не встречалась среди них никогда, в то время как среди русских, которые решаются зимовать на Колгуеве она не редкость. Одним из лучших средств от цинги считается кровь северных оленей.

Самоеды ведут на Колгуеве такой же образ жизни, как на Канине или в Тиманской тундре. Те же самые чумы, та же самая неопрятность, та же кочевая жизнь с места на место; от своих соплеменников на континенте они отличаются только бедностью, потому что на службу к промышленникам на Колгуев нанимаются только те, у которых нет собственности и никаких перспектив дома, как только жить попрошайничеством.

Оригинал статьи: на немецком языке в издании «Archiv fur Wissenschaftlige Kunde von Russland», X, s. 302–318, Berlin, 1852.

Перевод с немецкого Э. А. Журавлевой.

На русском языке публикуется впервые.

«…От покрова моря по великой тайне племени богини Дану и по пене двух коней Эмайн; через сад Морриган; по хребту великого кабана, по долине великой лани; по спинному мозгу жены Федельма ; между кабаном и кабанихой, по берегу коней Деа; между королем Анада и его слугой; до Монкуйле, что у четырех углов света; по великому преступлению и остаткам великого пира; между большим и малым котлом до садов Луга и, наконец, до дочерей племянника Тетраха, короля Фоморов…»

«Сватовство к Эмер», IX в.

Одно из непреодолимых стремлений человечества – стремление к прекрасному миру. В зависимости от образов и представлений этого прекрасного мира возникают цели, пути и способы его достижения.

Так однажды в образах, звуках, своеобразном способе мирочувствования Средневековья я узнала очертания своего прекрасного мира. Нет, это не было ни вытеснением реальности, ни бегством в экзотическое прошлое, назад, к Золотому веку. Средневековье как модель осмысления и прочувствования мира, пришлось мне на удивление впору: в соотношении лада и тона, звука и стиха в «Carmina burana»; в соотношении белизны листа, шрифта, содержания текста и количества кадмия в книжной миниатюре; в соотношении верха и низа; времени и вечности; внешнего и внутреннего. Тогда вдруг отыскались странные маршруты в крошечные книжные лавки, затерянные в подвалах, тогда же нашлись, будто бы случайно, списки средневековой инструментальной музыки в библиотеках провинциальных консерваторий. Тогда же родилась серия работ «Непотопляемый Город», с невыносимой протяженностью вертикалей, переходящих в звенящий пунктир, с дремучестью, вязкостью горизонта.

Для средневекового человека вертикаль – поклон непостижимому Всевышнему. И в то же время горизонталь – проработана со всею тщательностью, необходимой для гармонии и равновесия мира. Как раз именно горизонталь – наиболее освоенное измерение. Безусловно потому, что человек в принципе чувствует себя уверенней на плоскости, нежели на вертикали. Кроме того, в те времена человек был осознанно подвижен, перемещаясь по плоскости не только ради поддержания жизни, а ради любопытства, по традиции. Именно в Средние века появляются многочисленные карты, именно это время богато географическими открытиями (так, по всей видимости, была дважды открыта Америка: святым Бранданом и викингами). Так называемый обыватель гораздо меньше был привязан к недвижимости и не воспринимал линейное перемещение навсегда как катастрофу: паломничества, ярмарки, поиск ученичества, миграции занимали огромную часть человеческого бытия. Неслучайно, что именно ось горизонтали так утоптана, украшена, любима.

И не только в бытовом, утилитарном смысле. Горизонталь – это выражение дохристианской сущности, это ось Демиурга. Именно на ней находят воплощение образы дикой, дремучей, загадочной души. Вся космогония Средневековья (опирающаяся в свою очередь на ту самую парадоксальную, псевдоисторическую традицию саг и сказаний как германского, так и кельтского происхождения), заложена на горизонтали. Парадоксально, но именно на ней расположен Потусторонний мир; именно здесь нашли воплощение главные символы средневековой мысли – Путь как символ познания; Лес (дебри) как символ тайны, Холм (не как движение вверх, а как движение внутрь) – как символ озарения, проникновения в тайну. Именно горизонталь являла собой счастливую возможность «дотянуться» до тайны, до замысла Демиурга.

Вот и займемся теперь феноменом, порожденным Средневековой дорогой, осью, убегающей за горизонт. Горизонталь всем доступна. Каждый способен добрести до перекрестка дорог. До колодца – перекрестка стихий. До холма – перекрестка пространств. Каждого в пути может застать ночь. Или метель. Смена времен. Это обычное дело для путника, поэтому нет ничего странного и в том, что с границы стихий каждый может попасть в мир парадокса, инаковости, игры с пространством-временем. Ни для одного человека того времени не было секретом, что в Самайн – праздник границы зимы, можно было практически официально, открыто перейти в потусторонний мир.

Феномен заключается в том, что для средневекового человека с его протяженной, бесконечной горизонталью, не стоял вопрос «верить или не верить», принимать ли близость инаковости всерьез. Ему просто доподлинно, с младых ногтей, был известен этот маршрут, для него был открыт этот канал общения.

Наверное, отчасти этой открытостью парадоксальным пространствам объясняется и событийная странность средневековых хроник, «лживых» с современной точки зрения, и «условность» хронотопа средневековой (кельтской, в нашем случае) историо-мифологии. Именно отсюда проистекает та таинственная «параллельная» история, которая живет своей фантастической, невероятной жизнью вот уже 14 веков, надежно укрывшись от скептицизма Нового времени за стенами детской[85].