Иерусалим правит - Майкл Муркок

Над площадью висел неподвижный туман, даруя то бесконечное спокойствие, которое часто можно было обрести в Лондоне, пока улицы города не заполонили крикливые иммигранты, поселенцы среднего класса и антиобщественные семейные седаны. В те дни после обеда толпы собирались только в центре. Большинство квартир в домах у площади занимали люди средних лет, которые поселились здесь в то время, когда арендная плата была умеренной. Сегодня это — известное место. Его знают все таксисты. Туристические автобусы привозят сюда людей по дороге к Эрлз-Корт. Каждое многоэтажное здание разного стиля, большинство из них казались вызывающими во время строительства, но теперь требуют усовершенствования. В тот раз я увидел Бродманна, когда подошел к декоративным северным воротам с чугунными орлами, точными копиями петербургских. Он, должно быть, следил за мной. Возможно, он уже знал о моей связи с мисс Б.? Или, возможно, мисс Б. предала меня? А может, они наблюдали за ней и случайно вышли на меня. Конечно, детали уже не имели значения. Стало совершенно очевидно, что Бродманн снова взял мой след. Это было сразу после войны, когда я молился о том, чтобы его отозвали или, еще лучше, убили во время «Блица». Полагаю, Бродманн решил, что я не признал его. Я использовал свое единственное преимущество и притворился озадаченным. Он был одет как бродяга, но никак не мог скрыть злобное торжество! Мое приятное мечтательное настроение вмиг исчезло. Душевное спокойствие нарушилось. Я чувствовал, что гармония, обретенная с таким трудом, разбита вдребезги. Теперь Бродманн, когда ему захочется, мог на меня донести — и тогда меня силой вернут на родину. Меня неизбежно станут пытать, как и тех, других казаков, которых британские лорды отослали назад к Сталину. Вот почему я никак не могу называть определенные имена, включая свое собственное. Те немногие из нас, кто сумел дожить до естественной старости, отвечают друг за друга. Называть нас нацистами (об этом я сообщил Бродманну в записке) — значит упрощать наши политические идеалы. Он так ничего и не ответил. Я надеялся спугнуть его. Бродманн, конечно, был настоящим нацистом. И не первым евреем-нацистом, которого я встречал. Они все одинаковы, эти коммунисты.

Мне больше никогда не пришлось насладиться ботаническим уютом Спортинг-Клуб-сквер. Я сел на «двадцать восьмой» у «Семи Звезд» и оглянулся назад, чтобы проверить, не следует ли Бродманн за мной. Я вышел у «Одеона», на Вестбурн-Гроув, и, не рискнув пойти домой, отправился в кино. Показывали ковбойский фильм, где какой-то смехотворный Билли Кид[538] спасал город от всяческих злодеев. Там была сцена в пустыне, в которой я опознал Долину Смерти, хотя холмы и столовые горы в том ландшафте сильно напоминают однообразную ливийскую Сахару, где все пики похожи друг на друга.

Я очень плохо помню наше путешествие от Би’р Тефави к оазису, где мы присоединились к небольшому каравану верблюдов, с которым, по словам Коли, нам следовало добраться до Уэната[539], а оттуда двинуться к Эль-Куфре[540], где он собирался повстречать старых друзей. Эль-Куфра располагалась примерно в четырех сотнях миль к западу. Коля посоветовал мне расслабиться и наслаждаться путешествием. Оно будет очень легким.

— Но что такое Куфра? — Я никогда не слышал о таком городе.

— Великий оазис, место, где встречаются большие караваны из Африки и Индии. Он находится в шестистах милях к юго-западу от Каира, посреди непроходимых песков. Девятьсот миль дюн на запад до Гата и тысяча миль пустошей и гор на северо-запад до Триполи. Короче говоря, дорогой Димка, Куфра находится в самой глуши — и все же ты увидишь там такие достопримечательности, каких много веков не видел ни один христианин! Будь терпелив, мой дорогой, потому что сейчас ты едешь первым классом. После Куфры начнется настоящее путешествие.

Я спросил его, что находится дальше Куфры, но в ответ Коля только сказал: «Остается надеяться, что потом нам не придется ехать в Гат».

В караване меня называли «эль-багл», что означает «мул», но я не возражал. Я наконец оказался в безопасности от Бога, но сохранял привычки, которые Он мне навязал. Разумом я понимал, что Он больше не мог покарать меня, но мои нервы этого не понимали. В любом случае, я стал зависеть от одобрения других и был счастлив служить каждому, кто отдавал приказы. Я не мог спать, пока не осознал, что все в караване относятся ко мне доброжелательно. Только благодаря их веселой снисходительности я почувствовал себя непринужденно. Их насмешки и их презрение, их милые оскорбления согревали меня. По-арабски они иногда называли меня «отцом дураков», но на языке тубу[541] имена обычно звучали куда загадочнее. В племени горан использовали и более грязные эпитеты. Эти надменные африканцы считали меня мальчиком на содержании у педераста Коли. Коля, благодаря знанию языков, сумел всем внушить, что он враг французов, сирийский шариф[542], спасающийся от властей. У него даже нашлась потертая газетная вырезка — подтверждение этого рассказа. Материал был из парижского желтого издания, из светской хроники. Поскольку мало кто из караванщиков умел читать, его фотографии хватило, чтобы доказать: руми[543] причисляли его к врагам. Иначе зачем они напечатали его портрет? Это предположение всем казалось убедительным.

Между Би’р Тефави и первым оазисом раскрылся мой исключительно полезный талант. Я оказался от рождения наделен способностью ладить с верблюдами и всего через несколько дней поразил Колю необычайной ловкостью в седле и четкостью управления. Неужели какая-то часть меня нашла в окружающем мире некую древнюю родину? Я вновь задумался над вопросом о потерянной Атлантиде. Неужели белые берберы были остатками этого легендарного народа? И те и другие говорили на языке, от которого произошло множество прочих. Не существовало никаких объяснений появления берберов в Сахаре. Неужто они и были моими предками-атлантами? Немногие берберы считали кочевничество своим призванием. Они могли рассказать, как некогда жили в великолепных городах и правили миром. Сначала я полагал, что речь шла об их империи, которая до эпохи христианских завоеваний включала и испанский полуостров, но позже начал понимать, что они говорили о цивилизации, более древней, чем Египет, язык которого тоже походил на берберский. Берберы в нашем караване предпочитали держаться в стороне от арабов. Может, в их крови сохранилось воспоминание о том, что эти люди однажды были их рабами? И несла ли та же самая кровь память об эпохе, когда океаны еще не поглотили Атлантиду, когда Карфаген еще не вознесся во всем своем пышном и экстравагантном варварстве? Раньше Шумера, раньше Вавилона и Ассирии и прочих неврастеничных, беспокойных семитских империй, которые пали так низко, занявшись самокопанием и накоплением богатств? Мы достигли Уэната, долины из красных камней, окруженной обветренными горами, где стояли пожелтевшие от солнца кусты и несколько увядших маленьких деревьев, выросших над солоноватыми бассейнами, в которых скапливалась дождевая вода. Наш караван не собирался там задерживаться надолго. Считалось, что это место стерегли ифриты и вспыльчивые джинны. Стены долины становились все круче; гладкие гранитные валуны в любой момент могли сдвинуться с места и обрушиться на нас. В конце концов мы расположились лагерем у основания утеса, возле самого пристойного водоема, и решили дожидаться большого каравана из Фуравии[544] и французской Экваториальной Африки. Мы ждали неделю, ворча и поглощая припасы, и постепенно другие караваны начали прибывать. Но мы никак не могли тронуться с места, пока не обсудим расположение каждого в шествии, пока все требования не будут удовлетворены. Для этого следовало устроить дайфу — особый пустынный ритуал — и несколько пиршеств и церемоний, сопровождавшихся подношениями даров. Вожаки разных караванов курили и подолгу беседовали, ведя дружеские споры; когда уже казалось, что мы вот-вот выпьем Уэнат досуха, они встали, пожали руки, ударили друг друга по плечам и рассмеялись; белые зубы ярко блестели на фоне морщинистой кожи лиц.