Нобелевская премия - Андреас Эшбах

– Пакет? – Мне не приходило в голову, кто мог его прислать. На этот адрес, который никто не знал, кроме…

Кроме Фаландсра.

Вот это да. Я на пробу пошевелил пальцами. Это значило, всё же тревога.

– Спасибо, – сказал я враз осипшим голосом. И бросил взгляд на двери других комнат. – И кто же здесь теперь живёт?

Гёран Линд пошёл назад, на кухню.

– Комнату рядом с вашей снял один журналист, из Дании, кажется. Он пишет о нобелевских событиях, насколько я знаю, и в пятницу уедет. А этот, – он кивнул на дверь третьего жильца, которого я так ни разу и не видел, – только посмеивается. Тоже тип, скажу я вам.

Пакет? От Фаландера?

– Видимо, я пропустил много интересного. – Я смотрел на дверь своей комнаты и пытался вспомнить всё, что знал о письмах-бомбах. И как их опознать.

Но мысли мои лихорадило, они конструировали связи, искали ответы. Кристина ведь всё ещё не нашлась. Может, правда была совсем не такая, как я считал до сих пор? Фаландер. Какую роль играл во всём этом деле он? Что связывало его и Ганса-Улофа? Что на самом деле скрывалось за всем этим?

– Да, это были деньки, – крикнул Гёран из кухни. Он разбирал там свои сумки и, кажется, чего-то недосчитывался. – Кофе! – Он бросил сумки и взял связку ключей. – Кофе, видимо, остался валяться в багажнике, – поделился он со мной, влезая в зимнюю куртку. – А я припарковал машину чёрт знает где, за сотню километров. Каково? Ну, до скорого, – и вышел за дверь.

Некоторое время я стоял неподвижно в пыльной тишине пустой квартиры. Что же здесь разыгрывается? Я чувствовал дрожь в поджелудочной ямке. И вдруг разом понял, что обнаружу в пакете.

Что-нибудь кровавое. Отрезанное ухо, может быть, или отрубленный палец. Но в любом случае что-то от Кристины, а при нём письмо с требованиями.

Я нажал на ручку двери, включил в комнате свет. Всё выглядело так же, как перед моим уходом, за исключением постели, которую кто-то прибрал. Было холодно, и воняло выхлопными газами. К шкафам будто бы никто и не притрагивался, стул у стола стоял слегка наискосок, потому что в субботнее утро я завязывал на нём шнурки.

И на столе лежал пакет.

Я закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной, подумал. Что могло мне помешать просто собрать вещи и уйти? Я мог оставить на кухне записку, что мне по каким-то причинам срочно пришлось уехать. Плата внесена до конца недели… Удивится ли Фаландер, что я не реагирую?

Я наклонился вперёд, выдвинул ящик ночного столика, заглянул за него. Там, среди старых газет, в неприкосновенности лежали деньги. Я мог без проблем поселиться в отеле, в том числе и за пределами Стокгольма, если сегодня из-за нобелевского многолюдья нельзя будет получить комнату в городе; в конце концов, у меня машина стоит перед домом…

И что потом? Я снова бросил взгляд на пакет, коричневый, аккуратно перевязанный, с виду безобидный.

К чёрту всё. Я взял перочинный нож, подошёл к столу и повернул пакет к себе.

Он был от Лены.

Мне пришлось даже закрыть глаза, встряхнуть головой и посмотреть ещё раз. Так и написано, её мелким, аккуратным почерком. Отправитель: Лена Новицкая. Я даже рассмеялся. Журналы! Их всего одна коробка, как она тогда сказала. Если ты дашь мне адрес, я тебе её пришлю. И я дал ей адрес пансиона. И совершенно забыл об этом.

Но Лена не забыла. Мне стало стыдно, я смотрел на пакет и понимал, какой я идиот. Как будто мало было сегодняшнего разговора с Гансом-Улофом. Как будто мало было того, что мой зять неделями безнаказанно водил меня за нос. Нет, опять меня перехитрили, опять я при первой возможности придумал себе очередную параноидальную теорию…

Только представить себе, что я чуть не ударился в бега! И что было бы потом? Что бы я сделал потом? Вляпался бы в первую же кучу дерьма.

Я идиот, проклятый, неисправимый идиот…

И потом, когда я ругал себя последними словами, опять внезапно подкрался этот страх, жуткий, уничтожающий, перемалывающий душу страх маленького мальчика, который сидит в тёмном подвале и боится – темноты, безымянных шорохов, паутинных касаний… Ему было так страшно, что он забывал про холод и голод. Он просто сидел, обхватив себя руками, и молил, чтобы скорее шло время, а из-под страха вырастала ни с чем не сравнимая ярость, гнев против всех и всего. Никому нельзя верить, говорил он себе. Никому никогда он больше не поверит. Все против него, весь мир. Одна только его сестра за него, но и она ничем не может ему помочь в этом аду, которому нет конца…

Жалобный звук вернул меня к действительности, и мне понадобилось какое-то время, чтобы понять: это плачу я сам. Я зажал рот рукой и стоял так, глядя в окно на ночь в жёлтых отсветах, и пытался успокоить дыхание. Всё прошло, говорил я себе. Всё давно позади, это прошлое. Тогдашнего мальчика больше нет, как нет и тогдашних демонов. Я вспомнил Кольстрёма, который состарился и вынужденно признал, что прожил жизнь напрасно. Пора было и мне нарушить клятвы, которые я дал себе в те страшные ночи и которые держал все эти годы.

Но хоть я и говорил себе всё это, я чувствовал, как тело моё держит их. Во всём теле прочно засел страх, равно как и недоверие, и дикая решимость утвердить себя любой ценой. София Эрнандес Круз права: картина мира, которую мы создаём себе сами, возникает не только в нашем мозгу. Мы выдумываем её всем нашим телом.

И потому потребуется время, чтобы освободиться от всего этого. Мне придётся раз за разом нарушать клятвы маленького Гуннара – и то, может, не удастся избавиться от них навсегда.

Я посмотрел на пакет, взял его в руки. На что теперь мне эти журналы? В принципе, их можно выбросить. Моя карьера промышленного шпиона подошла к концу, я больше ничего не могу позволить себе в этом направлении. Когда закончатся деньги, какие у меня ещё есть – что, к счастью, произойдёт не очень скоро, – мне придётся подыскать себе какую-то работу. Только вот какую? Я не закончил средней школы и не могу предъявить никакого свидетельства о профессии. А мысль коротать существование в качестве грузчика на складе или сборщика мебели меня пока не вдохновляла.

Ну ладно. Я сел с пакетом на кровать и вскрыл его, потому что Лена наверняка туда ещё что-нибудь вложила – карточку, записку.

Так и оказалось. Там была открытка: птичка сидит у выхода открытой клетки и подозрительно выглядывает на волю. Лети! – было написано вверху. И Лена приписала на обороте:

Желаю тебе всего хорошего. Твоя Лена.

Ну-ну. Уж теперь-то больше не моя. Я взял в руки журнал, лежавший сверху. Картинка на обложке обещала подробный репортаж о новых возможностях охраны и наблюдения при помощи компьютерных программ опознавания. Звучало интересно. Я раскрыл журнал и начал читать.

Когда я оторвался от него и глянул на часы, прошло не меньше полутора часов, и я почувствовал готовность желудка переварить самого себя. Я прихватил одну из свежевымытых банкнот и отправился в турецкую закусочную что-нибудь купить. Там по телевизору показывали – в качестве контраста шаурме, кебабу и картошке фри – репортаж с нобелевского банкета. Показали Софию Эрнандес Круз, как она что-то внушительно говорит сидящему с ней рядом принцу Карлу Филипу. Тот внимательно слушает её и кажется озадаченным. Я мог представить, каково ему. Ведь не прошло и суток с тех пор, как я выглядел, должно быть, точно так же.