В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

у Громобоя завелась какая-то «дама сердца», и он по вечерам, а иногда даже и по утрам пропадает у нее. Витька Мальков поехал домой. Антон тоже было собрался, но потом почему-то раздумал, очевидно из-за денег, и целыми днями занимается благоустройством «башни». Вместо плитки он сделал специальный обогревательный прибор из обмотанной проволокой канализационной трубы, развесил по стенам — «чтоб красивее было» — какие-то плакаты (один из них — колхозник и колхозница, призывающие подписаться на заем, — оказался Муниной работы, и это очень обрадовало Николая), провел настольную лампу и радио — одним словом, целый день был занят. Николай помогал ему — он тоже любил такого рода возню — или, пристроившись у печки, читал. По вечерам, когда не был занят на агитпункте, ходил в кино, несколько раз побывал на катке — зима была сухая, снежная, хорошая.

Не обошлось и без маленького празднества — тридцать первого января, в день третьей годовщины победы под Сталинградом. Начали дома, потом, как обычно, потянуло в ресторан. Денег не было, но в таких случаях они всегда находятся, нашлись и сейчас, и хотя их было немного и перед заказом пришлось на обратной стороне меню сделать кое-какие подсчеты, время в «Театральном» прошло неплохо. Наперебой вспоминали, немного привирая (по этой части особенно силен был Громобой), потом подсели к каким-то морячкам — те тоже особой скромностью в своих воспоминаниях не отличались, — вместе с ними заказывали фронтовые песенки, потом танцевали, здесь опять же на первом месте оказался Громобой.

Часов в одиннадцать Громобой заторопился куда-то. Антон тоже встал — пора уже. В Николая вцепился лейтенант-моряк.

— Идем ко мне. Я тут недалеко. Комната отдельная. И хозяйка ничего. И патефон есть, — на это он особенно напирал. — И пластиночки…

Пошли. Но хозяйки, которая «ничего», дома не оказалось, пластинки, выяснилось, все старые и наполовину перебитые, да и вообще стало вдруг скучно. Николай посидел минут десять, выслушал довольно скучную историю о какой-то девице, с которой лейтенант недавно познакомился и не знал, что дальше с ней делать, совета никакого не дал, распрощался и ушел.

Вышел на улицу. Кругом пусто. Ветер раскачивает фонари, крутит сухой, рассыпчатый снег. Николай пошел вниз по бульвару. Знакомый бульвар. И дома знакомые. Четырнадцатый, шестнадцатый, восемнадцатый номер. Двадцатый… На лестничке подъезда стоит парочка — парень в шинели и девушка в короткой жакетке с меховым воротником. Лиц не видно. Целуются…

Уже поздно — в окнах нет света. Только в одном, на пятом этаже, еще светится. Из него, из этого окна, виден почти весь город — от купола музея до колючих башен костела и разбросанных среди Голосеевского леса белых корпусов Лесного института. Сейчас построили дом напротив, и костела, вероятно, уже не видно.

Николай стоит и смотрит на светящееся окно. Зачем он пришел? Ведь все кончено. Давно уже кончено. Совсем кончено… И о чем им говорить? Посидят, помолчат, и все… Зачем же он пришел? Вверху в окне как будто дрогнула занавеска. Зачем, зачем… Да низачем. Просто так. Просто хочется ее видеть, больше ничего.

Николай проходит мимо парня и девушки — те даже не оборачиваются, — подымается по лестнице, останавливается перед дверью с почтовым ящиком, на котором написаны три фамилии. Нажимает голубенькую кнопочку. Тишина. Потом шаги. «Вам к кому?» Щелкают запоры — крючок, задвижка, цепочка. В дверях — Ксения Петровна в накинутом на плечи платке.

— Здравствуйте, Ксения Петровна. Не узнаете?

— Здравствуйте, — говорит она. — Узнаю, почему же? — и больше ничего не говорит.

Николай захлопывает дверь, проходит по коридору, сворачивает направо. Стучит в дверь.

— Да, — отвечает мужской голос.

Николай входит. За маленьким письменным столом, спиной к нему, сидит Сергей. Он полуобернулся, но голова его заслоняет лампу, поэтому лица его не видно.

Николай делает несколько шагов.

— Ты здесь? — говорит он.

— Здесь.

Голос у Сергея глухой, слегка охрипший.

— Садись, — говорит он.

Николай садится. Садится на стул возле стола. На столе — новая клеенка. Чайник, покрытый матрешкой, кусок хлеба. Повидло в баночке. На стуле — шитье с воткнутой иголкой, моток ниток, ножницы. Совершенно сточившийся ножик — жив еще… А этажерка почему-то передвинулась вправо. И Пушкина этого не было.

— Чай будешь? — спрашивает Сергей.

Он встал из-за стола. Стоит, опершись на него, смотрит на Николая. Николай — на него. В глазах Сергея — серых, чуть-чуть хитроватых обычно — недоверие, настороженность. Оба молчат.

Так вот оно что! А он и не знал. Ничего не знал. Не догадывался даже. Эх, Сергей, Сергей…

В комнату входит Шура. На ней вязаная кофточка, на шее сантиметр. Николай пожимает протянутую руку. Рукопожатие очень короткое — Шура сразу разжимает пальцы.

— Ты похудел, — говорит она и смотрит на Николая.

А она нет. Даже пополнела. Немного переменила прическу, сейчас у нее посредине головы ряд. Взгляд совсем спокойный, хотя по плотно сжатым губам Николай догадывается, что она все же волнуется.

Шура берет со стола чайник.

— Будешь пить? Я сейчас разогрею.

— Спасибо, буду, — говорит Николай, хотя ему совсем не хочется.

Шура направляется к двери. В дверях оборачивается.

— Может, есть хочешь?

— Нет, спасибо, есть не хочу.

Шура выходит.

Сергей топчется на одной ноге вокруг стола, сметает крошки, переставляет зачем-то тарелки. Потом подсаживается поближе к Николаю. Молчит. Слышно, как в кухне шипят примусы. Потом Сергей говорит:

— Сам не верю, Колька… Не верю вот. Иной раз… — Радостная, растерянная улыбка появляется вдруг на его лице. — Что ни скажет, все делаю. Скажет: не пей — не пью. Ребята приглашали — отказался. Не веришь? — Он обнимает Николая рукой, притягивает к себе, говорит в самое ухо: — А ведь никого на свете не любил, никого…

Несколько секунд они молчат. Потом Николай говорит:

— Я рад за тебя, Сережка. И за Шуру рад… По-настоящему рад.

Он говорит это очень тихо, не глядя на Сергея. В эту минуту ему действительно кажется, что он рад, рад за Сергея, за Шуру и за себя рад, — рад, что видит Сергея, что сидит с ним рядом.

Опять пауза. Обоим немного неловко.

— Ну а ты как? — спрашивает наконец Сергей. — Ведь мы не виделись с тобой…

— Полгода. С августа. С той вечеринки.

— Да… Полгода.

— Я заходил к тебе.

— Туда? В дыру?

— Там бухгалтер какой-то теперь живет.

— Ну и пес с ним… А ты где?

— В общежитии.

— В общежитии? — Сергей слегка отодвигается, внимательно смотрит на Николая.

— В общежитии. Заходи. Ребята у меня хорошие.

Сергей, видимо, хочет еще о чем-то спросить, но не спрашивает.

Возвращается Шура с чайником. Ставит его на стол. Все тот же, медный, с припаянным носиком.