Россия: народ и империя - Джеффри Хоскинг

Почти не имея опыта политической ответственности, общественность в своих взглядах всегда склонялась к радикализму. Тем не менее среди помещиков и торговой буржуазии значительное меньшинство сочло кадетскую программу бунтарской и направленной скорее на подрыв социального порядка, чем на его сохранение. Эти более консервативные либералы основали «Союз 17 октября», лидером которого стал А. И. Гучков, московский предприниматель из семьи староверов. Октябристы разделяли многие взгляды кадетов, но считали себя умеренными реформаторами и основной упор делали на укрепление государства и частной собственности. Как явствует из названия, октябристы не претендовали на роль политической партии и смотрели на себя как на союз политических групп, объединенных общими проблемами. В отличие от кадетов, они отвергали и осуждали революционный терроризм и принимали политический порядок, предусмотренный октябрьским манифестом, противодействовали требованиям принудительного отчуждения помещичьих земель и выступали за сохранение единства империи даже в ущерб интересам этнических групп.

При всем несовпадении политических мнений в целом общественность сходилась на том, что после октябрьского манифеста дальнейшие попытки насильственного свержения правительства являются неоправданными и не должны быть поддержаны. Таким образом, режиму удалось достичь своей цели и расколоть противников. Большинство рабочих и крестьян и, конечно, социалистические партии остались неудовлетворенными уступками, которые сделало правительство, и были готовы к продолжению насилия. Даже либералы и миролюбивая кадетская партия не нашли сил осудить это насилие: ощущая давление снизу, кадеты не могли отказаться от лозунга «Слева врагов нет!».

Евгений Вебер показал, как во Франции в конце XIX века крестьянство втягивалось в национальную гражданскую культуру в результате расширения рынков, строительства железных и шоссейных дорог, распространения начального образования, всеобщей воинской повинности, расширения средств массовой информации и т. д. Многие из этих процессов отмечались и в России, особенно с 1880-х годов. Краткосрочный призыв на военную службу молодых мужчин означал, что все большее их количество своими глазами видело необъятные просторы империи и встречалось с представителями других народов. По подсчетам, уровень грамотности деревенского населения вырос с 10 % в начале 1880-х годов до 25 % в 1910–1913 годах, тогда как среди военнослужащих поднялся с 21,4 % в 1874 году до 67,8 % в 1913 году.

Все больше крестьян набирались опыта городской жизни, работая в промышленности и на транспорте. Началось сближение городской и сельской культуры, но недавние выходцы из деревни еще не ощущали себя горожанами, а это не способствовало утверждению гражданского общества. Число рабочих-мигрантов оказалось столь велико, что в 1881 году составляло 42 % всего населения Петербурга, в 1900-м — 63 %, а в 1910-м — 69 %. В Москве в 1902 году эта цифра составляла 67 %. Некоторые из «крестьян» были таковыми только в административном смысле, то есть имели соответствующую запись в паспорте, на самом же деле давно покинули деревню и порвали связь с ней. И все же таких оказалось на удивление мало. Обследование ткацкой фабрики Цинделя в Москве в 1899 году показало — хотя опрошенные рабочие провели в городе в среднем по 10 лет, 90 % из них все еще имели земельный надел в деревне (который обрабатывали родственники) и ежегодно ездили туда для возобновления отметки в паспорте.

Таким образом, значительная доля рабочих-мигрантов, приходя в город, продолжала считать себя крестьянами. Но и тем, кто порвал связь с деревней навсегда, было нелегко интегрироваться в городское общество. Фабрика и бараки представляли собой полузакрытый мирок, особенно, как нередко случалось, если располагались в пригороде или даже за чертой города, вблизи железнодорожных станций. Кроме того, режим препятствовал образованию любых ассоциаций, представляющих интересы рабочих. Рабочий мог присоединиться к какой-нибудь артели или землячеству, стать членом кооперативного магазина или кассы взаимопомощи, управлявшихся владельцем предприятий. Другими словами, единственные общества, в которых рабочие могли принять участие, были либо связаны с деревенскими корнями, либо находились под контролем нанимателя. Рабочий не мог оторваться от деревни и выйти из полурабского состояния, хотя уже лишился относительной защищенности, обеспечиваемой сельской общиной.

Естественно, люди, задержавшиеся в городе хотя бы на несколько месяцев, часто стремились обрести некоторую видимость контроля над ближайшим окружением — жильем, рабочим местом, что характерно для крестьян, — и таким образом поддержать в себе чувство человеческого достоинства. В этом отношении условия индустриального быта не давали ни малейшей отдушины, а режим не предоставлял возможности как-то защитить собственные интересы в рамках легально существующих учреждений. Реакция рабочих на такое положение разнилась в зависимости от многих индивидуальных факторов: продолжительности работы в городе, крепости связей с деревней, образования, умений и квалификации, наличия семьи. Большинство историков подразделяют рабочих на две основные категории: «сознательных» и остальных, «серую» массу.

Если такая классификация хотя бы приблизительно соответствует правде, то этот факт показывает, как отсутствие гражданского общества упрощало и обезличивало рабочее движение. В России, как и в развитых европейских странах, существовало множество разнообразных предприятий, много специалистов самой разной квалификации, но они не создали ни гильдий, ни союзов, ни ассоциаций, ведь все это запрещалось режимом. Рабочим был закрыт доступ к культурным, общественным и политическим процессам. Подобное положение вызывало всеобщее недовольство, горечь и часто отчаяние. Но если основная масса рабочих примирялась с судьбой, ища утешения в пьянстве или религиозном веровании и, возможно, надеясь, что когда-нибудь царь придет на помощь, то «сознательные» рабочие пытались понять причины своего нелегкого положения и даже, может быть, изменить его.

Начиная с 1870-х годов такие рабочие все больше привлекались в кружки и библиотеки, создававшиеся молодыми радикалами-интеллигентами. Там, в благоприятной атмосфере, среди единомышленников, они изучали основы общественных наук, читали классиков европейского социализма и изучали рабочее движение других стран. В ходе занятий и обсуждений рабочие обычно расставались с остатками веры — принесенной из деревни — в православие и царя, видя в них неотъемлемые части капиталистической системы, которой приписывали все свои страдания. Особой популярностью пользовались марксистские кружки, претендовавшие на научность знаний и внушавшие рабочим чувство гордости; им мало чем уступали народнические, взывавшие к сознанию рабочих, во многом еще крестьянскому, учившие, что у России особое предназначение, ей суждено нечто большее, чем просто копирование европейских стран.

Что касается массы рабочих, то их апатия или смиренность изредка прерывались вспышками примитивного беззакония и насилия, направленными против бригадиров, мастеров, чиновников или полиции, а то и против собственных нанимателей. В глубине души у них сохранилась крестьянская вера, что собственность законна лишь тогда, когда заработана тяжелым трудом и потом. Такие рабочие считали капиталистическую собственность в принципе своей, а потому подлежащей либо конфискации в удобный момент, либо открытому уничтожению. Они ненавидели своих бригадиров и нанимателей, обращавшихся с ними жестоко, свысока и постоянно «тыкавших». Внешнее безразличие порой прерывалось отчаянным упорным сопротивлением, что удивляло не только власти, но и лидеров рабочих из интеллигенции, обычно с отчаянием наблюдавших равнодушие своих подопечных.