Харбинский экспресс - Андрей Орлов

— Да не могла она уйти, — сказал Дохтуров. — Некуда.

— Ну… — Вахмистр не закончил.

Павел Романович понял его без слов: если ушла не по своей воле — значит, увели насильно.

Этого только не хватало.

— А знаете, коней-то здесь нет, — вдруг сказал вахмистр.

— С чего вы взяли?

— Вот и видно, что вы человек городской, хотя и ученый, — вахмистр пригладил усы. — Мы ведь как есть все облазили, а конских яблок нигде не видали. Вот вам, скажем, они попадались?

— Нет как будто.

— Значит, и лошадок нету поблизости.

Похоже, он был прав. Тогда следовало возвращаться и там уж решать, как быть дальше.

Сверху послышалось знакомое цоканье. Кружась в воздухе, просыпались чешуйки разодранной шишки. Белка?

Павел Романович поднял голову. И прямо над собой, саженях в трех над землей, увидел Дроздову. Она устроилась в развилке, тесно прижавшись к стволу.

— Анна Николаевна!

Никакого эффекта. Неужели спит? Но тогда каким образом удерживается на такой высоте?

Пришлось сломить длинный прут и, встав вахмистру на плечи (закряхтел, но выдержал), пощекотать мадемуазель лодыжку (надо заметить, совершенно прелестную).

Она открыла глаза со второй попытки.

— …а коней я сама отпустила, — смущенно говорила Анна Николаевна спустя четверть часа, когда возвращались тропинкой к знакомой фанзе. — Понимаете, после того как раздался этот ужасный взрыв… — Она вздохнула, заново переживая случившееся. — Я поняла, что броненосный поезд уничтожен, а потому помощи взять неоткуда. И мне оставалось только вас дожидаться.

— А лошадей-то зачем? — хмуро спросил Павел Романович.

— Боялась, заметят. А заодно и меня… Представляете, все время казалось, будто кто-то крадется. Я потому и на дерево забралась.

— Ну, вы отчаянная, — с деланым восхищением сказал вахмистр. — Ровно как моя старшая.

Анна Николаевна на это ничего не ответила. Она вообще была не слишком приветлива с жандармским унтером — после того как Дохтуров представил их друг другу. Сказывалось, вероятно, сословное предубеждение к голубым мундирам. Хотя глупо, конечно.

Ребров это понял — замолчал и более не заговаривал.

— И как там, на сосне? — осведомился Дохтуров. — Спокойнее?

— Да. — Анна Николаевна улыбнулась. — Я даже заснула. Только сперва кушачком привязалась…

Дохтуров только головой покачал. Впрочем, можно ли строго спрашивать с девушки? Разумеется, ей было страшно. Особенно учитывая близкое ее знакомство с людьми из красного батальона.

— А где же наш ротмистр? Он в секрете, да?

— Он ранен, — ответил Дохтуров. — Мы оставили его в фанзе.

— Боже мой! — Дроздова остановилась, поглядела на Павла Романовича округлившимися глазами. — Это серьезно?

— Я надеюсь, не очень, — уклончиво сказал Павел Романович.

— Что же мы станем делать?

— Будем пробиваться к своим.

Он чуть не сказал: «На лошадях бы получилось быстрее», — но сдержался.

— Пойдемте же, пойдемте скорей! — Дроздова заспешила вперед всех по тропинке. — Он, может, сейчас истекает кровью!

Павел Романович, ощутивший мгновенный укол ревности, промолчал и прибавил шаг.

* * *

Запах в погребе был просто ужасный.

Анна Николаевна, спустившись, даже пошатнулась, и рука ее невольно взметнулась к лицу — зажать нос. Но все же удержалась, застыла, глядя расширившимися глазами на ротмистра.

Света было немного — две масляных лампы на стенах. Агранцев лежал навзничь, на том самом тряпье, что недавно служило постелью вахмистру и Симановичу. Рядом — таз с горячей водой. Несколько белых, относительно свежих лоскутов ткани — их тоже дала китаянка.

Дышал ротмистр трудно, но был в сознании. У него уже начиналась горячка, глаза сухо блестели в неверном желтоватом свете.

— Дождались все-таки, — сказал он Дроздовой. — Зря. Надо было одной уходить. Ну да теперь что… Уж не взыщите, что беседую лежа. Pardon, однако мой ливер, так сказать, несколько потревожен.

Ротмистр говорил коротко, отрывисто.

Павел Романович с возможной тщательностью вымыл руки, опустился рядом с Агранцевым. Приподнял одежду.

Дроздова негромко вскрикнула.

— Тихо, тихо… — Вахмистр повлек ее в сторону.

Дохтуров сосредоточенно разглядывал рану. Точнее, раны — их было две. Одна сквозная, касательная, задета мышечная стенка. Вторая — глухая, раневый канал направлен через тонкий кишечник. Крови, правда, немного. А вот признаки воспаления — налицо.

— Что, доктор, покидаю экспедицию? — негромко спросил Агранцев. — Жаль, так и не узнаю про эту вашу Гекату. Или, может, подсмотрю потом… с облачка? Да, боюсь, оно меня не удержит. Как думаете?

Он засмеялся.

— Я думаю, говорить вам надо поменьше. Пока что.

— Бросьте. Раз в живот — все. Я в японскую насмотрелся… Ах, черт, пить-то как хочется! Но не прошу. Знаю, все одно не дадите.

Павел Романович поднялся на ноги, подошел к вахмистру.

— Передайте своей китаянке, — сказал он, — пусть принесет снова воды. И еще… опия. А вам, — он повернулся к мадемуазель Дроздовой и немного запнулся, словно подбирая слова помягче, — лучше подождать наверху. Проследите, чтоб китаянка подготовила воду на совесть. Мне нужен белый кипяток.

Ребров нахмурился, молча кивнул. И Анна Николаевна стерпела, ничего не сказала. Надо отдать должное: она вообще хорошо держалась.

Когда оба ушли, Павел Романович вернулся к ротмистру.

— Все хотел спросить, — сказал тот, — о чем это вы секретничали тогда с атаманшей?

— Оказал ей услугу. Профессиональную.

— И что, успешно?

— Вполне. Она даже намеревалась нас отпустить.

Ротмистр вздохнул, что было вообще-то ему не свойственно.

— Значит, я поторопился. Ну да теперь не вернешь. Ce quiest fait, est fait.[12]Она хоть не мучилась?

— Нет. Умерла сразу.

— Это хорошо. Что наш фотограф?

А вот с Симановичем ничего хорошего не было. Его ранение было хоть и чудовищным, но не смертельным. Памятуя, как быстро тот оправился от последствий шомпольной порки, Павел Романович почти не сомневался, что фотограф выживет. Но Симанович умер. Убил его болевой шок. Незадолго до того, как боль скрутила по-настоящему, он сказал:

— А знаете, господин доктор, вы станете смеяться. Ведь Фроим Симанович хотел перейти в православие! Да-да. Так и сказал себе: если выгорит живым воротиться — прямехонько к попу отправишься. Да только не вышло. Может, и к лучшему? Ведь у вас говорят: жид крещеный — что вор прощеный…