El creador en su laberinto - Андрей Миллер

изогнутого кверху носа мало что осталось. Как и от густых золотистых волос, большую часть которых спалили.

Работа есть работа, но Каспар предпочёл бы пытать её как-то иначе. А вот Гансу, похоже, было приятно изуродовать нечто красивое.

— Ну шо, давай её на дыбу.

Некоторых заключённых и вдвоём было не так-то легко зафиксировать на дыбе-ложе, но эта девчонка почти не сопротивлялась. Каспар затянул петли на ногах, а Ганс занялся руками. Ведьма заскулила уже только от этого: верёвки давно не оставили живого места на её тонких запястьях и лодыжках. Сплошные синяки и глубокие ссадины.

— Ну, крути колесо счастья! А я за инструментом.

Каспар отвёл взгляд в сторону и начал крутить похожее на штурвал корабля колесо.

С шумом завертелись валы, заскрипели толстые верёвки. Кажется, связки и суставы несчастной тоже издавали скрипучий звук. Она не кричала: слышалось только сдавленное мычание. Девчонка наверняка думала, что крики доставляют палачам удовольствие — а это единственное, в чём она хоть как-то могла противиться своим мучителям.

— Каспар, шо-та я не слышу нихера! Крути до отказа!

— Да я уже до отказа натянул. Дальше не крутится.

На самом деле можно было крутить и дальше — если задаться целью совсем разорвать связки, разрушить суставы. Но после этого придётся таскать заключённую на руках, а кому это надо? Одна такая поломанная, какая-то иностранка, валялась сейчас в своей клетке: после пыток не могла даже сидеть. От неё проку мало, лучше оставить в покое. Начальник приедет — разберётся.

— Ааа, значицо, она духу в клетке набралась… ну это ничо, это мы сейчас...

Смотреть ведьме в лицо юноша не хотел. Не потому, что оно превратилось в нечто совершенно отвратительное: он куда больше боялся боли, ужаса и ненависти в глазах. А ещё хуже — если во взгляде уже не осталось даже этого, только отрешённость и пустота. Видеть такое было особенно тяжело.

Это означает, что человек окончательно сломлен. Мёртв ещё при жизни. Церковь говорила, что бескровная смерть на костре может помочь спасению душ ведьм и колдунов. Но сколько крови они проливали прежде, чем взойти на костёр? И оставалась ли в изувеченных телах какая-то душа?

— Она плачет.

Юный палач не видел этого, но слышал.

— И шо?

Ганс гремел инструментами за спиной Каспара: в наведённом ими идеальном порядке всё-таки нашёлся изъян. Нечто очень нужное палачу куда-то запропастилось.

— Я слышал про ту книгу… книгу, которая на столе у каждого инквизитора. В ней говорится, что ведьмы не могут плакать.

— А ты её читал, дубина?

Каспар промолчал.

— То-то и оно. А я читывал книжульку эту. Дык там чёрным по белому рядом сказано: мол, ежели плачет — то всё равно ведьма!

Её тело пока ещё оставалось красивым, если не обращать внимания на кровь, грязь и синяки. Особенно с точки зрения того, кому нравятся худые, изящные женщины — с длинными ногами, не слишком широкими бёдрами и небольшой грудью. Каспар был как раз из любителей подобного. Но никакого желания нагота ведьмы у него не вызывала: слишком омерзительна сама ситуация. Это Ганс вечно пускал слюни на обнажённых узниц, хотя Каспар ни разу не замечал, чтобы напарник насиловал кого-то из них. А ведь они всё время друг у друга на виду. Выходит, Хольда не врала о мужском бессилии?

Ох, вот об этом ещё не хватало думать.

Ганс вернулся с длинными щипцами, светящимися от жара, и острым ножом.

— Да ты окрепла, Либби! В прошлый-то раз сразу нюни распустила… теперь молчишь. А если так?

Старик сунул раскалённые щипцы ведьме между ног. Вот теперь она закричала — да так, что пронзительный высокий звук больно резанул по ушам. За стеной громогласно захохотала Хольда, Каспар почувствовал запах горящих лобковых волос. Девушка мелко затряслась всем телом: она бы дугой изогнулась от боли, но туго натянутые верёвки не позволяли этого сделать.

— Вот! Вот об этом, Каспар, я толкую. Если они не орут, какая ж это работа? Халтура. Таааак… шо думаешь: справа или слева начать?

— Всё равно.

— Равно-говно… справа или слева, я тя спрашиваю?

— Ну… начни справа.

Ганс ухватил щипцами правый сосок девушки, оттянул его, поднёс нож. Несчастная задёргалась сильнее прежнего, а это наверняка тоже причиняло страдания — дыба всё-таки. Она не молила о пощаде, прекрасно понимая, что это бессмысленно. Просто кричала так, будто надеялась силой своего голоса обрушить эти сырые своды — как трубы сокрушили стены древнего Иерихона. Завалить камнями себя, своих мучителей, остальных заключённых… и даже хохочущую Хольду.

Каспар предпочёл не смотреть на дальнейшие манипуляции напарника. Такое ощущение, будто старику не давало покоя существование в ужасном месте хоть чего-то красивого.

***

День тянулся медленно, словно очередная ведьма на дыбе. Понять, светло или темно нынче снаружи подземелья, было невозможно — и это усугубляло однообразие вусмерть надоевшей работы. Чтобы не поехать крышей, Ганс приноровился измерять время в «Либби» и сверяться с урчанием живота. Сейчас, по его ощущениям, было без двух иголок под ногти четыре Либби, а значит — близился обед. Желудок говорил о том же.

Вот только с этой закончим…

Накалив иглу, старый палач медленно, давно привычным движением ввел ее под ноготь жертве. Ведьма, до этого тихо хныкавшая и скулившая, заверещала по-настоящему. Задёргалась с такой силой, будто надеялась выбраться из крепких колодок. Так-то лучше! Порка, ради которой дородную бабёнку деревенского вида и заковали в срамной позе, не дала ожидаемого эффекта. Тогда Ганс взялся за иголки.

Они всегда кричали. Это в своих клетках сатанинские твари сидели с отрешенным видом: то ли рассчитывали, что в Аду их наградят за стойкость, то ли берегли остатки сил. Выдержать пытки, не закричав, не удалось ещё ни одной. Однако работа слишком опротивела, чтобы Ганс мог испытывать настоящую гордость. Навроде ощущения, когда удачно просрался: это хорошо, но хвалиться не станешь.

— Малец, жрать пора. Ещё иголочка, и сведешь эту назад в клетку. Да притащишь еще одну: посадим пока на «ведьмин стул», шоб время зазря не терять.

— А почему опять я? — огрызнулся порядком уставший Каспар. — Я ведь не подмастерье. Ты боишься идти к Хольде?

От злости у Ганса дрогнула рука, и вторая иголка вошла ведьме в ладонь.