Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1 - Яна Анатольевна Седова

роковой день 10 августа 1908 г. был избит илиодоровцами. Опросив свидетелей, он восстановил слова о. Илиодора в крайне мягкой форме: начальников, поступающих несправедливо, следовало бы наказывать. Никаких имен будто бы не называлось.

Да, Эрастов не забыл, как 10 августа о. Илиодор спас его от разъяренной толпы своих приверженцев!

Не удовлетворившись итогами дознания, Нейман перепоручил дело автору первоначального протокола приставу 1-й части Броницкому. Тот нашел новых свидетелей (расспрашивать старых не позволяла конспирация), подтвердивших произнесение фразы о конюшне.

Результаты были доложены губернатору (18.I) и затем в министерство (24.I). Если Нейман из двух противоположных дознаний делал однозначный вывод о том, что фраза была произнесена, то гр. Татищев, упомянув о расхождении свидетельских показаний, осторожно отмечал: «Вполне установить истину в данном случае, впрочем, представляется почти невозможным, так как все лица, которые могут быть свидетелями, являются приверженцами иеромонаха, но, имея в виду предыдущие речи последнего и его письменные произведения, произнесение им означенных выше выражений весьма правдоподобно».

Но, может быть, Броницкий просто оклеветал иеромонаха и сам придумал эти слова? Вовсе нет. О. Илиодор, неизменно подчеркивавший, что полицейские донесения искажают его речи до неузнаваемости, эту фразу о конюшне всегда признавал. Она фигурирует как достоверная и в его русской биографии, и в его американской автобиографии. Следовательно, донесение соответствовало действительности.

Свой доклад о новых подвигах царицынского проповедника гр. Татищев заключил так: «Докладывая об этом на благоусмотрение Вашего Высокопревосходительства, имею честь покорнейше просить не отказать в сообщении мне о том, можно ли рассчитывать на скорое отозвание иеромонаха Илиодора из Саратовской губернии».

Поездка еп. Гермогена в Петербург (23–27.I)

Тем временем обер-прокурор встревожился промедлением о. Илиодора и предписал еп. Гермогену отправить-таки неугомонного монаха в Минск.

Преосвященный, и без того намеревавшийся поехать в Петербург помолиться на гробнице о. Иоанна Кронштадтского, поспешил с отъездом (23.I). В столице владыка доложил о серьезной болезни о. Илиодора, о перемене в его образе действий, о мирном поведении и т. д., ходатайствуя об оставлении священника в Саратовской епархии.

Отслужив (25.I) Литургию на гробнице о. Иоанна Кронштадтского вместе с духовенством из Государственной думы, преосвященный уехал обратно.

Столыпин настаивает

Узнав, что о. Илиодор предлагает выпороть его на царской конюшне, Столыпин вновь обратился к обер-прокурору с просьбой о скорейшем переводе слишком красноречивого священника в Минск. Министр добавил, что «Его Величество изволил выразить удивление» тем, что о. Илиодор до сих пор в Царицыне.

Таким образом, скандальная фраза о конюшне стала катализатором дела. По словам биографа, замечание о. Илиодора было выставлено «в качестве главного козыря против ходатайства друзей».

Тщетно Извольский (31.I) ссылался на серьезную болезнь о. Илиодора. Памятуя о том благодарственном молебне, Столыпин резонно возразил (3.II), что раз иеромонах служит, то и переехать сможет. По обоим письмам министра отправились запросы в Саратов.

Инкриминируемая о. Илиодору фраза, взойдя по бюрократической цепочке до Столыпина, вниз уже не спускалась. В редакции Курлова указывалось лишь, что иеромонах «вновь позволил себе грубые и совершенно неуважительные отзывы о представителях местной администрации и высшего правительства». Поэтому трудно сказать, узнал ли преосв. Гермоген о новой выходке своего подопечного.

Донесения епископов Михаила и Гермогена

Вскоре в Синод одновременно поступили рапорты обоих архиереев, минского и саратовского.

Еп. Михаил кратко доносил (10.II): «означенный иеромонах Илиодор к месту нового своего служения доселе не являлся, никаких сведений о причинах своей неявки не сообщал и где он ныне находится — мне неизвестно».

Рапорт еп. Гермогена (12.II) был составлен, по-видимому, до новых запросов из Петербурга и касался только старых претензий — задержки о. Илиодора в Царицыне и брошюры «Плач на погибель дорогого отечества». Бумага завершалась следующей витиеватой формулой: «Донося о вышеизложенном, долг имею благопокорнейше просить Св. Синод не отказать преподать мне руководственные указания: каким образом, при наличности у иеромонаха Илиодора болезни, препятствующей ему выехать в настоящее время из г. Царицына, исполнить мне определение Св. Синода, выраженное в указе от 9 декабря 1908 года, за № 15 850, о перемещении его, иеромонаха Илиодора, из Саратовской епархии в Минскую».

К рапорту прилагалось врачебное свидетельство о болезнях о. Илиодора с тремя диагнозами, записанными на русском и латинском языках.

Но, по еще одному странному совпадению, новый обер-прокурор Лукьянов сам был врачом. Латынь его не смутила, и он сразу же ринулся в бой.

Запрет о. Илиодора 21.II в священнослужении

21. II по инициативе Лукьянова Синод вновь слушал илиодоровское дело. Из канцелярии обер-прокурора была взята секретная переписка о царицынском проповеднике. В дополнение рассматривались оба рапорта преосвященных.

Синод вынес жесткое решение — запрет о. Илиодора в священнослужении «впредь до усмотрения». Характерно, что даже мотивировка была заимствована из письма Столыпина: «медицинское свидетельство о болезненном состоянии иеромонаха Илиодора при наличности сведений о совершении им в то же время богослужений [нрзб] показывает несерьезность болезни иеромонаха Илиодора и потому не может быть признано за убедительное оправдание».

В проекте синодального определения предполагалось дополнительно принять еще более жесткие меры — обратиться к саратовскому губернатору за содействием в изгнании о. Илиодора из Царицына в Минск, то есть чуть ли не головой выдать несчастного священника светским властям. Но этот метод отошел в резерв, откуда вернулся двумя годами позже.

Круто же взялся за дело Лукьянов!

Спокойствие еп. Гермогена и о. Илиодора

Синод не спешил уведомлять еп. Гермогена о своем решении. Лишь 24.II управляющий канцелярией С. П. Григоровский запросил, «по встретившейся надобности», отбыл ли иеромонах Илиодор в Минск. В ответной телеграмме (25.II) владыка объяснил положение, прибавив к прежнему доводу о болезни новый: «Постройки, возведенные отцом Илиодором, стоят теперь до сорока тысяч. Вероятно, есть и долги. Поэтому мне необходимо будет проверить [и] истребовать отчет».

Преосвященный настолько не предчувствовал беды, что в тот же день 25.II подписал представление в Синод о наградах по Саратовской епархии к царскому дню 6.V.1909, представление, в котором числился и о. Илиодор. Живописуя яркими красками его заслуги, владыка ходатайствовал о награждении его наперсным крестом, тем самым, которым своего батюшку в минувшем ноябре наградили сами прихожане.

Не беспокоился и о. Илиодор. Более того, после всенощной 28.II он сказал пастве: «Не верьте разным слухам и газетным сплетням о том, что меня, будто бы, переводят из Царицына; это все ложь; я этим врунам подрежу языки, а с лицами, разрешающими писать в газетах, постараюсь повидаться лично».

На протяжении последних месяцев бюрократическая машина всегда начинала вертеться, как только о. Илиодор раскрывал рот. Вот и теперь державшиеся начеку губернские власти доложили по начальству. «По-видимому, иеромонах Илиодор намеревается возобновить свои выступления», — сообщил Боярский министру, а находившийся в Петербурге гр. Татищев переслал И. Г. Кноллю полицейский протокол о выступлении иеромонаха вместе с очередным