Лесной замок - Норман Мейлер

Воспоминание о брильянте в ящике сигар он уже не раз снимал с полки памяти для того, чтобы поднять себе настроение, однако сейчас, у «Штайфера», это не сработало. Не помог и первый глоток почему-то показавшегося безвкусным вина. К изумлению немногих пьяниц, заглянувших в кабак субботним утром, он внезапно лишился чувств и рухнул со стула. Его последняя мысль была по-латыни: Acta est fabula. Он успел произнести это вслух и умер, гордясь тем, что не забыл последних слов Цезаря: «Представление окончено».

Кабатчик вдвоем с кельнером перенесли его в пустое служебное помещение. Кельнер решил было побежать за священником, но хозяин остановил его:

— Не думаю, чтобы господину Гитлеру такое пришлось по вкусу!

— А разве можно судить о подобных вещах наверняка? — спросил кельнер.

Кабатчик покачал головой.

— Ладно, сходи за ним.

Однако Алоис умер задолго до прихода священника, умер от повторного обширного кровоизлияния в легкие, как вскоре объявил врач.

Клара с детьми примчалась в кабак через несколько минут после священника. Анжела заплакала. Она первая увидела отца мертвым: выглядел он так, словно был сделан из воска. Тут уж в голос заревел и Адольф. Ему стало страшно. Он так долго мечтал об отцовской смерти, что, когда кельнер прибежал к ним со скорбной вестью, поначалу в нее не поверил. Он был убежден в том, что отец просто-напросто притворяется мертвым. Притворяется, чтобы вызвать сочувствие у родных. В этом убеждении Адольф пребывал, даже когда они всей семьей летели по улицам к «Штайферу». И, лишь увидев бездыханное тело, поверил. Плакал он теперь бурно и непрерывно. Важнее всего для него в эти минуты было замести следы: никто не должен знать, как сильно он желал смерти отцу. Ему казалось, чем горше и дольше он станет плакать, тем скорее убедит Господа, что плачет от горя. (В результате моей продуманной деятельности он уже не сомневался в том, что Господь не спускает с него глаз ни на мгновение, и питал из этого источника свое непомерное тщеславие)

Пятого января, в день похорон, он снова плакал — в церкви. К этому времени, однако же, выдавливать из себя слезы в количестве, способном произвести выигрышное впечатление на окружающих, стало уже непростым делом. Я, в свою очередь, убедил Адольфа в том, что Господь на него не сердится. То есть опять предстал перед ним в образе его личного ангела-хранителя. И хотя мы иной раз искусственно нагнетаем страх наших клиентов перед Господом только затем, чтобы показать им, как Он их на самом деле любит, тактика эта предельно рискованная, потому что, чем лучше нам это удается и чем богобоязненнее становится клиент, тем сильнее вероятность того, что он привлечет к себе внимание Наглых и они обратят свой гнев на нас, дерзнувших имитировать их аутентичность.

Когда однажды я принял образ ангела-хранителя при одном из клиентов, кто-то из Наглых спустил меня вниз с каменной лестницы. Вам трудно в это поверить, но и дух испытывает боль при падении на камень. И хотя тогда я, не имея телесного воплощения, не набил себе синяков и шишек, моя духовная сущность оказалась унижена и, по сути дела, изранена. Железо и камень способны причинять духу невыносимые страдания. Вот почему из железа и камня строят темницы.

Однако не будем отвлекаться от похорон. Мне пришлось обеспечить Адольфа многими показными атрибутами самого настоящего горя. И это оказалось куда труднее, чем заставить его расплакаться при виде отцовского тела. Сейчас, для того чтобы выжать из глаз лишнюю пару слезинок, ему пришлось собрать воедино жалкие клочья тех разговоров с покойным Алоисом, которые не вызывали у мальчика доходящего до тошноты омерзения. Помог тот факт, что Адольфу в общем-то нравилось, как говорит отец, хотя и не нравилось что. Однако прорвать плотину и затопить берега такое воспоминание не могло. Хорошо еще, что Адольф наконец вспомнил, как впервые пришел с Алоисом к Старику, — это заставило его горько расплакаться. Хотя жаль ему было, конечно же, Старика, а вовсе не родного отца.

Так что стенания на виду у всех в церкви имели двойственную природу: Адольф всхлипывал, вспоминая мертвое тело отца в подсобке у «Штайфера», и плакал в голос, задумываясь над тем, как это страшно — умереть, подобно Старику, в полном одиночестве и пролежать никем не найденным несколько недель. Комбинация первого со вторым привела мальчика на грань нервного срыва.

Клара сидела в церкви рядом с Адольфом и с материнской чувствительностью, неизменно включающей в себя нечто телепатическое, вскоре подумала о пчелах. Клара вспомнила о том, как вечерами в Хафельде, пока муж восседал в фишльхамской пивной, разговаривала с его «лангстроттами». Сейчас ей даже пришло в голову, что неплохо бы поделиться горем с единственным ульем, стоящим на заднем дворе дома в Леондинге и с недавних пор пустующим. Конечно, меда из этого улья и раньше хватало лишь на нужды семьи, но тогда, в Хафельде, она по старинному деревенскому обычаю, с которым познакомилась еще в Шпитале и Штро-несе, разговаривала с ульями, как с живыми людьми, сообщая им обо всем, что происходит в доме. В детстве ей внушили, что, если ты не будешь беседовать со своими пчелами, удача от тебя отвернется. Пчелы ждут такого внимания и заслуживают его. Если же тебе выпадет увидеть, как целый рой садится на ветви сухого дерева, это означает, что кто-то из близких скоро умрет.

Когда Алоис решил начать новую жизнь, перебравшись в Леон-динг, она рассказала мужу об этом обычае и посоветовала и ему разговаривать с пчелами. Но он в ответ только рассмеялся. «Какой-то смысл в этом есть, — сказал он, — если у тебя большая пасека вроде той, что была у Старика. Когда речь идет о серьезном капиталовложении, надо минимизировать любые риски. Тут уж никакие суеверия глупыми не покажутся, и кто потом возьмет на себя смелость утверждать, будто от них не было никакого проку? Но ты, если хочешь, разговаривай с пчелами сама и сообщай им все домашние новости. А они уж позаботятся о том, чтобы пропечатать их в газете». Одним словом, он тогда хорошо над ней посмеялся, и ей даже стало жаль, что она ему об этом вообще рассказала.

Клара вспомнила, как яростно чертыхался Алоис, когда всего полгода назад пчелы покинули единственный улей, стоящий на заднем дворе дома в Леондинге. После этого с пчеловодством было покончено раз и навсегда. Кошмарный сон шестилетней давности — пчелы покидают незадачливого пасечника — обернулся явью летом 1902 года.

Сейчас, полгода спустя, на похоронах мужа, Клара осознала, что бегство пчел наверняка стало одной из причин обширного кровоизлияния. Сейчас она уже нисколько не сомневалась в этом. Тогда, в июле, Алоис просто побоялся карабкаться на высокое дерево, в дупло которого перелетел рой. И дерево это он обнаружил, и дупло, но лезть побоялся и потому сделал вид, будто не нашел ни того ни другого. Да, именно так. Он понял, что на это дерево ему просто-напросто не взобраться. Поэтому, чтобы все же не чувствовать себя ни слабаком, ни трусом, решил собственноручно перетаскать в подвал купленный по дешевке уголь. Какая, однако, глупость! Его разочарование в Адольфе, его тревога из-за умственной отсталости Паулы… Нет, нельзя сейчас думать об этом, а главное, ни в коем случае нельзя думать об Эдмунде! Она проморгалась перед тем, как вновь расплакаться. Чем хороши похороны, так это тем, что на них не стыдно поплакать вволю.