Армагеддон. 1453 - Крис Хамфрис

Он делал это, видел, как это происходит. Видел гибнущих соратников, которые слишком устали, чтобы поднять щит или меч, и опускали головы, как быки под молотом мясника.

Времени не существовало. Было только убийство, и оно длилось и длилось.

А потом Григорий почувствовал – даже когда уклонялся от ятагана, летящего в голову, и втыкал кончик меча в чужую шею, между кольчужной рубахой и подбородком, – почувствовал, как раньше с анатолийцами, небольшую податливость, крошечную заминку, мысль, которая проявляется в одном разуме и разбегается по многим. Люди, ведомые тем же инстинктом, что и птицы, вдруг разом засомневались. Горло Григория не давало выразить это в словах – голос пропал в дыме, криках и крови. Пригнувшись, он взглянул в обе стороны вала и увидел сброшенные знамена орт, поваленные лестницы и все так же реющего орла. И задумался, позволил себе задуматься о немыслимом.

«Неужели мы выиграли? Несмотря на все… неужели мы спасли город?»

Он повернулся к палисаду. Накатывалась новая волна. Ему показалось или они и вправду кричали уже не с тем рвением?

Ласкарь поднял щит, посмотрел поверх кромки. Еще несколько убийств, а потом… он поклянется больше никогда не убивать.

Этого будет достаточно. Милосердный Отец в небесах, пусть этого будет достаточно.

* * *

Он только недавно овладел этим искусством, ибо отчасти искусством оно и являлось. Выбранный за свою меткость с арбалетом, молодой янычар должен был иметь хороший глаз для совсем другого оружия. Не для заряжания, этим занимался другой человек в их парном расчете. И пока тот трудился, янычар мог только ждать, лежа ничком в неглубокой траншее, над которой иногда пролетали греческие стрелы.

Порох забит в казенник. Теперь пришло время снаряда. Маленький каменный шар заложен в ствол, выпущен, катится вниз, и даже сквозь жуткий шум юноше кажется, что он слышит, как журчит, будто струйка воды, круглый камень, сбегающий по металлу.

Пришло его время. Приподнявшись над краем траншеи, напарник воткнул в землю короткую раздвоенную подставку. Молодой янычар глубоко вздохнул, потом поднял кулеврину – само по себе подвиг, ибо металлическая труба была длинной и толстой. Он делал все быстро, желая присоединиться к своему напарнику, который сейчас растянулся в грязи. Посмотрел поверх голов своих сражающихся товарищей, в неожиданно открывшийся проем. Там поднялась рука. Она держала меч. Прицелившись чуть ниже и правее, юноша выдохнул, поднес тлеющий конец фитиля к казеннику, зажмурился, опустил голову…

…и послал ядро, которое изменило историю, в тело Джованни Джустиниани Лонго.

* * *

– Они слабеют! Они подаются! Еще раз за Господа! За Константина! За Геную!

В таком гвалте слышали только те, кто стоял рядом. Но Григорий был одним из них, видел, как Джустиниани поднимает над головой меч. Это давало ему силы поднять свой. Джустиниани чувствовал то же, что и он, – атака слабеет.

– Еще раз! – крикнул Григорий, шагнул к генуэзцу, встать у правого плеча, как Энцо встал у левого, и призрак Амира в шафрановом плаще завершал троицу, оберегая спину их предводителя.

Потом все изменилось. Джустиниани выпустил меч. Яростная усмешка исчезла, свет битвы ушел. Его лицо озадаченно сморщилось, огромное тело начало оседать, колени подогнулись. Григорий и Энцо были рядом и только поэтому успели подхватить Командира и не дать ему рухнуть на землю. Огромным усилием им удалось удержать генуэзца, подставить плечи ему под руки. Внезапная тяжесть сблизила мужчин, их головы были совсем рядом, как у заговорщиков, нашептывающих какую-то измену.

Но прошептал ее Джустиниани.

– Святая Мать, – прохрипел он. – В меня попали. – Потом зашипел: – Поднимите меня. Они не должны видеть, что я падаю.

Люди уже оборачивались. Григорий и Энцо подперли Джустиниани, поставили его на ноги – и генуэзец издал ужасный стон.

– Ах, Христос! Назад! Оттащите меня назад!

Они оттащили его недалеко, к небольшому клочку чистой земли у канавы, под внутренней стеной, опустили там. Позади новая волна турок обрушилась на вал по всей его длине. Энцо бросился в толпу на поиски, Григорий встал на колени и попытался расстегнуть ремни, стягивающие переднюю и заднюю части кирасы. Но ремни были скользкими от крови, синеватой и блестящей, и ему пришлось достать кинжал. К тому времени, когда он снял доспех, под непрерывные стоны Джустиниани, вернулся Энцо, таща за собой длиннобородого грека. Тот тоже встал на колени, разрезал дублет и нижнюю рубаху, начал искать рану на ощупь, ибо все было залито кровью, собиравшейся лужицей под мышкой генуэзца.

– Я… я не могу найти… – Лекарь пощупал еще, потом заговорил громче, перекрывая стоны: – Пуля, кажется, все еще внутри.

Люди умолкли среди окружающего гвалта, только беспомощно переглядывались. Потом молчание нарушил один голос. Непохожий на себя, высокий, жалобный.

– Принесите ключ. Откройте ворота, – взмолился Джустиниани. – Мне нужно уйти.

Все ахнули. Григорий посмотрел на Энцо, тот покачал головой. Оба знали, все знали, что это значит. Одной из причин, по которым защитники сражались с таким упорством, было отсутствие выбора, отсутствие путей к отступлению. Ворота заперты. Защитники должны победить или умереть. Но если ворота откроют… более того, если человек, который во многих смыслах был обороной города, сбежит…

– Господин, – произнес Григорий, наклонившись к генуэзцу, – если мы это сделаем…

Но ему не пришлось спорить, ибо прибыл тот, кто мог.

– Что случилось? Что?

Люди расступились, император подошел, замер, когда увидел, кто распростерся на земле, а в следующее мгновение уже стоял на коленях рядом с Джустиниани.

– Друг мой! Что случилось?

– В меня попали, василевс. Плохая рана. Мне… – Его голос стал выше, задрожал от боли. – Мне нужно уйти. К моему лекарю. На ту сторону ворот.

Глаза Константина расширились.

– Друг мой… не делай этого.

Джустиниани поднял руку, схватил Константина за горжет на шее, потянул к себе. Двое имперских гвардейцев быстро шагнули вперед, но император отмахнулся от них.

– Я оставлю вам моих людей, – прошептал генуэзец, – но я уйду. Я вернусь, когда о моих ранах позаботятся.

– Брат, не надо!

Константин обхватил рукой в кольчуге окровавленную руку Командира, заговорил так тихо, как только позволял шум битвы:

– Мы на переломе. Ты – скала, к которой пришвартован наш корабль. Если ты уйдешь, люди узнают об этом и падут духом – здесь, сейчас, как раз когда нам нужна вся их сила. – Он наклонился еще ближе, зашептал на ухо: – Останься. Поднимись. Люди будут поддерживать тебя. Пусть все видят, что лев жив. Только одну атаку. Одну, последнюю!

Джустиниани открыл глаза. В них был страх, в них, никогда не знавших страха, и каждый, кто это видел, в свой черед погружался в него.