Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! - Анна Гаврилова

Белозёрцы причину веселья не поняли, насупились и потянули из ножен мечи.

— А ну стоять! — прокричал кульдей, ломанулся к опасному кругу, как лось на призывное мычание самки.

— Не на… — только и успел прохрипеть Розмич.

Один из молоденьких вояк не выдержал напряжения, обнажил оружие и попытался оттеснить посмевшего вмешаться скотта.

Тот заметил опасность вовремя — отбил лезвие посохом и тут же огрел нерадивого дружинника по голове. И началось…

Палка в руках кульдея закрутилась почище крыльев ветряной мельницы. Розмич с Ловчаном оставили мысли о сече и ринулись в драку по-простому, вооружившись только кулаками. Четверо белозёрских не постеснялись вытащить мечи, но рубить безоружных не посмели, за что и поплатились. Одного сбил удар в челюсть, второй согнулся от удара головой в живот. Третьего, как кутёнка, схватили за шиворот и отшвырнули подальше. Четвёртый же познакомился с кульдеевым посохом и рухнул как подкошенный.

Как раскидывали остальных, мало кто помнил. Но к вечеру половина белозёрских мальчишек обзавелась шестами, а один даже голову в печку сунул, чтобы стать похожим на Ултена. Кулаками помахивали менее охотно, чаще пытались хватать за грудки или опрокидывать соперника подножкой. Ещё пробовали рычать и выкрикивать ругательства, но осторожно, чтоб родители не услышали.

О том, что вместо битвы случился мордобой, не пожалел, кажется, никто. Даже опозоренные белозёрские дружинники втайне благодарили богов за ниспосланную милость…

В город вошли при оружии. И, как выражался старый воевода Сигурд, «с боевым усилением». Правда, кульдей чуть прихрамывал — кто-то всё-таки ухитрился достать воинствующего священника.

Куда отправиться — не рассуждали. Судя по тому, что Дербыш исчез задолго до окончания драки, князь Полат уже предупреждён. Стало быть, ждёт.

Розмич мысленно проклинал Белозеро и в который раз удивлялся заведённым тут порядкам. В землях, подвластных Олегу или Велмуду, так даже с врагами не поступают, а с посланцами другого владыки тем более. И воевод, способных бросить свой отряд в разгар драки, прежде не видывал.

Общее мнение озвучил Ловчан:

— Чудно́!

— Да уж, — поддержал Розмич. — Нашим рассказать — не поверят.

— А может, они тут грибы какие особенные жрут?

— Может, и грибы, — согласился он с Ловчаном. — Только легче от этого не становится.

Несмотря на внушительную победу, радости у Розмича не было. А когда подошли к княжьему двору, злость сменилась нешуточным беспокойством. Он бросил взгляд в сторону дружинного дома, где расположились вверенные ему воины, и сердце заныло по-настоящему. Он даже решил отложить встречу с Полатом, но едва сделал шаг в сторону воинского жилища, на крыльцо княжеского терема выкатился отрок. Проорал:

— Эй, алодчане! Князь к себе требует!

— И этот… требует, — прошипел Ловчан. — Вот же ж… Белозеро!

— Случилось что-то, чего не знаем, — сказал Розмич шепотом. — Ловчан, будь наготове. Ултен, иди к себе. Наши неприятности тебя не касаются.

— Я с вами, — голос кульдея прозвучал до того твёрдо, что стало ясно: гони хоть пинками, всё равно увяжется следом.

— Зачем тебе это, Ултен?

Рыжебородый поджал губы, ответил предельно серьёзно:

— Вы — мои друзья. А скотты друзей не бросают.

Розмич с великим трудом подавил усмешку. Подумал:

«Вот ведь… христьянское всепрощение. Сам едва за борт по нашей милости не полетел, а всё друзьями считает…»

Мгновенье спустя стало до того стыдно, что даже челюсти свело. И Розмич понял: за одни эти слова готов простить кульдею не только инакость, но и бесконечную глупость его проповедей.

— Держись позади, — велел дружинник. — И на рожон не лезь.

Ултен коротко кивнул и поспешил за дружинниками.

В княжьем тереме царила необычная тишина. Встреченные по дороге прислужники на алодьских старались не смотреть, а отрок, провожавший к Полату, шел быстро, не оборачивался. Сам князь встретил таким взглядом, по сравнению с которым прямой удар в сердце — крошечная шалость.

Полат сидел в резном кресле. Величественный, злой. Кудри спадают на плечи, подчёркивают худобу лица, борода чуть топорщится. Щёки горят огнём, глаза горят почище молний. Ворот алой рубахи расстёгнут, будто князь одевался в спешке. Пальцы блестят перстнями, способными пробудить алчность даже в монахе-отшельнике.

По правую руку от него надменно морщит нос белозёрский воевода. На лице ни следа сожаления, словно не он, а кто-то другой бросил своих людей посреди схватки.

Увидав Дербыша, Розмич вскипел. Но всё-таки сумел отвесить положенный поклон князю и прикусить язык, дожидаясь его слов. Ловчан оказался менее сдержан — зубами скрежетал до того громко, что в самом Новгороде поди услышали. Зато Ултен проявлял истинное смирение христианина — был неотличим от статуи.

Полат молчал долго. В какой-то миг показалось — не заговорит вообще.

— Как это понимать? — дрожащим от ярости голосом спросил он. — Я оказал вашему посольству доверие и почёт, а вы? Чем отплатили? Или в словенских землях обычаи переменились? Или в дружине зятя моего[46]так принято?

— Прости, княже, — с поклоном отозвался Розмич. — Не разумею. Чем мы провинились?

Полат даже привстал. Справившись с новым приступом ярости, воскликнул:

— Совсем стыд потеряли?! Почто на Жедана и его людей напали? Почто жизни у четверых моих дружинников отняли?

У Розмича похолодело внутри, по лицу прошла судорога.

— Прости, княже, но слов твоих по-прежнему не разумею. Ничего дурного во владеньях твоих не совершали.

Сказал, а сам обмер. Их с Ловчаном сутки в городе не было, а другие в Белозере оставались. Но могли ли натворить то, о чём Полат толкует?

Вихруша — молод и горяч. Обычно от таких чего угодно ожидаешь. Вот только за три года в дружине Вихруша ни разу не сглупил. В потешных поединках он, конечно, выделывался, горячился, как необъезженный скакун. И в обычных драках ярился больше положенного. Но ведь на то и дана удаль! Просто так, без причин, кулаками никогда не махал. Мечом — и подавно.

Милята на пару лет старше самого Розмича. Он в Олеговом воинстве самый спокойный.

Однажды, на Осенинах, к Миляте пьяный селянин пристал. Мужичок подраться хотел, доказать, что простой человек ни в чём княжеским воинам не уступает. Да только ноги у задиры заплетались больше, чем язык, и дружинник отказался.

Он не вышел на драку даже после того, как пьяница начал хохотать и поносить срамными словами не только Миляту, но и его родню. А когда мужичок попытался наскочить и ударить — просто отодвинул в сторону. Через два дня селянин явился к дружинному дому и перед всем воинством у Миляты прощенья просил, слезами умывался.