Башня Королевской Дочери - Чез Бренчли

— Мне нечего прощать. Да и зачем? Я снимаю свою честь и свою гордость вместе с одеждой. Это только ты берёшь их с собой в постель. Мальчик мой, — ласково сказал он, — задавай свой вопрос. Я отвечу, если смогу.

— Сьер, — отчаянно начал Маррон, приподняв голову, чтобы не бормотать, уткнувшись носом в грудь господина, — вы ведь очень верующий человек, вы верите гораздо искреннее многих братьев, я знаю. Вы молитесь Господу, служите Господу, принесли ему в жертву свою жизнь — и всё же делаете это…

— А, вот в чём дело! Ты хочешь спросить, не снимаю ли я вместе с одеждой и веру? Не снимаю.

— Но разве то, что мы делали, не запрещено Господом?

— Церковь это запрещает, и Орден тоже. Выходит, что клятвы свои я нарушаю. Но Господь… Я не знаю, Маррон. Не знаю, хотя мне приходилось совершать и худшие вещи. И ещё придётся, и очень скоро. Когда тот человек, что сидит в камере, проговорится, маршал Фальк поведёт нас на Сурайон. Говорят, что они схватили самого Красного Графа, Редмонда Корбоннского, и что это его пытают там, внизу. Во всяком случае, это должен знать магистр Рикард, они ведь сражались вместе за короля. Магистр даже отказался спуститься вниз, заявив, что так мучить человека бесчестно и что он не желает принимать в этом участие. Впрочем, я думаю, он недолго будет упрямиться и всё же выполнит свой долг. Прецептор прикажет, и магистр послушается. И в конце концов пленник проговорится — никто не может молчать под пыткой вечно.

И тогда он расскажет нам секрет завесы, скрывающей Сурайон, и мы пойдём туда и с именем Господним на устах предадим эту землю огню и мечу. И я буду там, и стану убивать и жечь еретиков — и мужчин, и женщин, и детей. Я сделаю это — а что может быть хуже? Если я буду проклят, то уже никак не за то, что сплю с мужчинами. Или с мальчиками.

И его тёплые руки заставили Маррона забыть о разговоре.

Через некоторое время…

— Сьер…

— Ну что ещё? Спи лучше.

— Ну пожалуйста…

— Ладно, в последний раз. Что тебе?

— Сьер, скажите, что случилось с вашим братом? Долгая пауза. Сьер Антон словно застыл, а Маррона бросило в дрожь.

— Я убил его.

— Но как?

Вопрос был задан неправильно.

— Мечом, — холодно ответил сьер Антон.

— Но почему, сьер? Что он такого сделал? Наверное, что-то ужасное. Вы ведь его любили…

— Видимо, ты с кем-то сплетничал обо мне, Маррон? Я не люблю, когда слуги болтают обо мне за моей спиной.

У Маррона пересохло в горле, ему было трудно говорить, слова казались острыми камнями.

— Я просто хотел спросить…

— Знаю. Да, я любил своего брата, а он любил меня. Он был, как ты выразился, такой же верующий, как и я. И, подобно церковникам, подобно тебе, считал, что телесная любовь между мужчинами — большой грех. Конечно, тогда, как и сейчас, обо мне поговаривали, но он, я думаю, просто не желал этого слышать. Он даже ни разу не попытался спросить об этом у меня самого.

Но однажды он застал меня в кукурузном поле с мужчиной. Шароль всюду таскал с собой «Дард», я подарил ему его всего за месяц до того, и он был очень этим горд. А у меня была с собой «Джозетта» — убей, не помню, зачем я взял её, отправляясь на свидание на своей собственной земле. Видимо, такова была воля Господа.

Шароль был сам не свой от потрясения и ярости. Он ведь буквально боготворил меня; он обнажил меч, намереваясь убить моего друга; тот был старше меня, арендовал у нашей семьи землю. Шароль, видимо, решил, что в совращении его безупречного брата был повинен только этот человек.

Я бросил Шароля наземь и, стоя над ним, рассказал ему всю правду. Я стоял нагишом и говорил, что я первым соблазнил моего друга, что я делал так раньше и буду делать впредь.

Шароль вскочил и бросился на меня с мечом. Первой кровью, которую попробовал «Дард», была моя кровь. Вот. — Он заставил Маррона коснуться широкого и глубокого шрама на рёбрах. — Шароль увидел кровь и отвернулся. Я думал, что он протрезвел, но он всё же погнался за моим другом. Что я мог сделать? Он убил бы его. Я схватил меч и закричал Шаролю, что он трус, потому что нападает только на безоружных.

Он вернулся, и мы стали драться. Думаю, его ярость вызвала во мне отклик — или я просто потерял голову. Ты же знаешь, что со мной это бывает…

На этот раз пальцы сьера Антона коснулись раненой руки Маррона, и юноша вспомнил долгую схватку на солнцепёке — как же давно это было, — ярость, которая едва не убила его, и взгляд рыцаря, с которым тот отвёл меч, взгляд, который он понял только сейчас: «Нет, только бы не то же самое, только бы не опять…»

— Я убил его, — повторил сьер Антон, и опять: — Я убил его, и он умер. А потом я забрал его меч, потому что он — или это был я? — обесчестил «Дард». Я пришёл в Орден и отдал жизнь Господу, чтобы он сделал с ней всё, что пожелает. Меня отослали сюда. Отец прислал мне денег, чтобы я не давал монашеских обетов. — Тут в голосе рыцаря послышалась горечь. — Он зря беспокоился. Разве мог я быть человеку братом в любом смысле? Я не выношу самого этого слова…

Наступила напряжённая тишина. У Маррона не хватало решительности нарушить её, но тут раздался удар большого колокола, Брата Шептуна, эхом отдавшийся в его костях. Маррон благодарно зашевелился и попытался сесть, но не смог: рука и нога сьера Антона прижали его к кровати, заставляя опуститься в уютную щель между телом рыцаря и стеной.

— Я не снимаю веру вместе с одеждой, Маррон, но мне кажется, что сейчас нам лучше будет помолиться не вставая. Можешь считать это приказом.

Многие, да что там, почти все обитатели замка назвали бы это ересью. Маррон не знал, кто прав — они или рыцарь, — но даже не пытался гадать. Он чувствовал тяжесть тела сьера Антона, знал, как рыцарь силён, и гадал, что он сделал бы, попробуй юноша сопротивляться. И ещё ему было очень хорошо лежать вот так, чувствуя эту тяжесть, хорошо, несмотря на то что рука зверски болела, а все тело онемело от усталости.

— Да, сьер, — ответил Маррон.

Они бормотали молитвы тихо, почти шёпотом, словно признания в любви, когда слова не имеют значения и важен только шёпот. Однако это были молитвы, и ради своего господина Маррон старался сосредоточиться на словах, однако они ускользали от него, теряли смысл и падали в темноту, где он уже не мог их отыскать.

Кажется, он заснул посреди молитвы, но сьер Антон не стал будить его до утра, а утром Маррон не осмелился ни о чём спрашивать.

Юношу разбудили звучные удары колокола; никакой другой звук не сумел бы поднять его — слишком уж мало он спал этой ночью.

На этот раз они не стали нежиться в постели и бормотать молитвы, думая при этом совсем о другом. Нет, они встали, не одеваясь, преклонили колени, и сьер Антон — было в этом что-то неправильное — чистым уверенным голосом стая читать молитвы.

Потом они оделись, и рыцарь помог Маррону привязать руку к груди. В остальном это было обычное утро — а как иначе? Что изменилось, если подозрения окружающих оправдались? Маррон оставался оруженосцем, а рыцарь — господином, и измениться тут ничего не могло.