Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

оставалось все меньше). Или вспомнить еще былую околодиссидентскую среду, которая тоже дала ему немало близких, очень тесных знакомств. Но все же друзья из художественного мира со временем становились особенно значимы – по мере того, как Юрий Николаевич все больше концентрировался на своей работе, постепенно отодвигая на периферию некоторые прежние интересы вроде политической истории или философии. Художники, искусствоведы, музейщики – этот круг общения у него с годами не мог, конечно, не сужаться в силу неумолимого хода времени, но тот же круг прирастал все-таки и новыми людьми.

В большую дружбу вылилось знакомство Юрия Ларина с Михаилом Сидуром, приемным сыном известного скульптора-модерниста Вадима Сидура и директором его мемориального музея, расположенного на Новогиреевской улице в Москве. По воспоминанию Ольги Максаковой, одно время, начиная с середины 1990‐х, Сидур-младший был ее пациентом, приходил на психотерапевтические сеансы, и постепенно у него возникла идея устроить в музее персональную выставку Ларина. Ольга Арсеньевна колебалась, памятуя о необходимости сохранять дистанцию между врачом и пациентом. Но Михаил Вадимович от своего намерения отступаться не хотел, да и Юрию Николаевичу эта его инициатива показалась уместной и своевременной. В итоге психотерапевтические сеансы решено было по взаимному согласию сторон прекратить, а выставку поставили в план.

Они познакомились, – рассказывает Максакова, – и было удивительно, насколько легко оба вошли в контакт. Выставка состоялась в 1998 году (она упоминалась выше в этой главе. – Д. С.), и после этого отношения стали почти семейными. У них с женой была сплоченная пара – и у нас. Пожалуй, на моей памяти ни с кем больше столь же близких отношений не возникало.

Сидуры ценили творчество Ларина: Галина писала о нем тексты, а ее муж способствовал их публикации. Он к тому же покупал у Ларина работы для государственной коллекции – и для личного собрания тоже. Некоторые произведения были ему подарены автором. Появился у Ларина и живописный портрет нового друга.

Юрий Николаевич относился к нему несколько по-отцовски, – констатирует Максакова, – и Миша, в свою очередь, отчасти перенес на него образ отца.

А затем последовала цепь трагических событий. У Галины Сидур диагностировали рак.

Миша бросил на это все силы и четыре года при ее плохом диагнозе все-таки ее удерживал, – вспоминает Ольга Арсеньевна. – А через полгода после ее смерти Миша пришел ко мне и сказал: «Похоже, у меня та же самая болезнь, что и у Гали». Пользуясь своими связями, и моими в том числе, он лег в тот же гематологический центр, где лежала она, – и даже в ту же палату. Там выяснилось, что у него совершенно другой диагноз, но ничем не лучше. Где-то месяца через полтора он умер.

Это произошло в 2010 году. Музей, который Михаил Сидур когда-то сумел пробить через инстанции и которому отдал всю свою деятельную энергию, вскоре поменял административное подчинение, пару лет находился на реконструкции, потом поменял подчинение еще раз – с 2018‐го он числится филиалом Московского музея современного искусства. И хотя фигура главного героя, скульптора Вадима Абрамовича Сидура, остается ключевой для этой институции, однако нельзя сказать, чтобы здесь поддерживался какой-то особый пиетет в отношении его сына, основателя и первого директора музея. Казенными регламентами такое обычно не предусматривается.

Начиная с 1990‐х, значительная часть новых знакомств Ларина – далеко не всегда, разумеется, приводивших к горячей дружбе, но обычно окрашенных взаимными симпатиями, – относилась как раз к выставочным обстоятельствам. Он очень стремился к тому, чтобы время от времени показывать на публике свои работы, но никакими деловыми узами, как мы знаем, не был связан с частными художественными галереями. Иначе говоря, никто целенаправленно, хотя бы со среднесрочной перспективой, не занимался продвижением его творчества, и едва ли не единственный способ «выйти на зрителя» заключался в том, чтобы достичь договоренности с какой-нибудь некоммерческой площадкой – желательно все же «раскрученной», популярной, пусть даже в узком кругу.

В разные годы персональные выставки Ларина проходили в редакции журнала «Наше наследие» (увы, закрывшегося в 2020‐м после трех с лишним десятилетий славной истории), в Государственном институте искусствознания, в упомянутом выше Музее Вадима Сидура, в Российском фонде культуры, в «Галерее на Песчаной», в Болгарском культурном центре, в Музее-заповеднике «Царицыно». Это если говорить о Москве, а еще были персональные экспозиции в Саратове – в местном художественном музее и доме-музее Павла Кузнецова.

Не рассматривая и не расценивая каждый из этих показов в отдельности (как правило, демонстрировались новые работы – иногда в привязке к более ранним), просто отметим, что во всех случаях непременно кто-то выступал с инициативой, кто-то помогал и содействовал. Ларина всегда трогало участие в его судьбе людей, которые еще буквально недавно о нем только слышали или вовсе ничего не знали. «Мне кажется, что детдом продолжается – так и передают меня из рук в руки», – такую фразу обронил он однажды.

Почти все те, кто делал хотя бы шаг навстречу, уже не выпадали потом из поля его внимания. Но всегда так бывает, что кто-нибудь оказывается дороже и важнее остальных – это из разряда «сердцу не прикажешь». Близким другом и даже своего рода конфидентом в последние годы жизни Ларина стала Ирина Арская – искусствовед, научный сотрудник Государственного Русского музея в Петербурге. Их первая встреча произошла лишь в 2008 году, однако у нее имелась заочная предыстория.

В 1990 году я стала в музее хранителем фонда рисунка XX века, – рассказывает Ирина Игоревна. – А что такое принимать фонд? Ты стоишь, берешь папку за папкой, лист за листом, – а в фонде двадцать с чем-то тысяч единиц хранения, – и сверяешь инвентарный номер, сохранность и так далее. К букве «К» я уже довольно сильно потускнела – почему-то представляла себе это все более оптимистично. Дохожу до буквы «Л», и даже Михаил Ларионов меня разочаровал: я ожидала от его французского периода большего. А на следующей папке было написано «Ларин Ю. Н.», это имя мне ничего не говорило. Открываю крышку папки, вынимаю оттуда паспарту и говорю: «Ах!» Как солнцем озарилась комната, хотя работ было немного – может быть, десять. Думаю: вот оно, то искусство, которое мне стоит хранить. И я очень запомнила этот момент.

Спустя годы, когда в Русском музее готовили альбом «Рисунок и акварель в России. XX век», я предложила для него в числе прочих художников и Юрия Николаевича. Была воспроизведена его акварель, я написала аннотацию. И вдруг через несколько месяцев раздается звонок в отделе, и человек с очень молодым голосом просит к телефону Арскую. Это был Юрий Николаевич Ларин, который почти мальчишеским голосом минут пятнадцать выражал мне свои восторги. Разобрал