Не считая собаки - Конни Уиллис

Люфтваффе не наносит ответный удар по Лондону. И по Ковентри. Значит, никакого проекта реконструкции. И леди Шрапнелл незачем посылать Верити в 1888 год. Парадоксы множатся, достигают критической массы, и сеть начинает рваться, запирая Каррадерса в Ковентри, а меня закидывая все дальше и дальше в прошлое. Вот кошка, которая сбросила бомбу, от которой рухнул дом, который построил Джек.

Почувствовав, что подмерзаю, я запахнул поплотнее блейзер, стягивая лацканы у горла и жалея, что это не твидовый пиджак.

Но если события действительно развиваются по худшему сценарию, почему на переброске Верити не увеличился сдвиг? «Вот смотрите, – показывал Ти-Джей, выводя на экраны модель за моделью, – каждый диссонанс порождает область резкого роста сдвигов вокруг эпицентра». Каждый. Кроме нашего.

Девять минут на первой переброске, от двух до тридцати на всех остальных, в среднем – четырнадцать на всех путешествиях в викторианскую эпоху. И только две области увеличения сдвигов, причем одна из-за «Ультры».

Я снял блейзер и закутался в него, как в одеяло, дрожа и думая об «Ультре». В «Ультре» тоже хватало страховочных механизмов. Первый рубеж обороны, понятно, секретность. Если где-то произойдет утечка, то включается второй рубеж, как было в Северной Африке.

Там при помощи «Ультры» отслеживали и топили конвои, поставляющие горючее Роммелю, а чтобы отвести подозрения в дешифровке секретных донесений, каждый раз посылали самолет-разведчик: увидев его над конвоем, фашисты должны были прийти к выводу, что их засекли с воздуха.

Уловка действовала, пока однажды из-за густого тумана самолет не упустил возможность помаячить над конвоем, а ВВС и Королевский флот не явились топить танкеры, чтобы горючее не досталось Роммелю, и чуть не рассекретили всю операцию.

И тогда руководство «Ультры» привело в исполнение запасной план, посеяв в мальтийском порту ложные слухи и послав несуществующему агенту легко поддающееся расшифровке и без труда перехватываемое сообщение. В нем агента благодарили за сведения о конвое и давали повышение. Следующие полгода фашисты распутывали сплетни и выслеживали вымышленного агента. Не подозревая об «Ультре».

А в случае провала запасного плана руководство придумало бы еще один, третий. И даже если бы планы проваливались один за другим, все равно время было бы выиграно.

Независимо от величины диссонанса континуум обязан попытаться его предотвратить. Вместо этого он создает девятиминутный сдвиг – и Верити попадает ровно в тот момент, когда кошку можно выловить, хотя пять минут в любую сторону, и диссонанса не случилось бы вовсе. Такое впечатление, что континуум при одном намеке на этот диссонанс рухнул без чувств, как миссис Меринг.

Верити говорила, нужно искать некую мелочь, странную деталь, которая не укладывается в общую картину. Но у меня кругом сплошные странности. Почему, если континуум пытается восстановиться, я не очутился сразу в Мачингс-Энде – ведь тогда я вернул бы кошку и миссис Меринг не понадобилось бы прибегать к услугам мадам Иритоцкой? Зачем выбрасывать меня на три дня позже, да еще там, где я расстрою встречу Теренса с Мод? И самая большая странность – почему сеть вообще допустила диссонанс, если ей положено было автоматически закрыться перед Верити с кошкой на руках?

«Вы же понимаете, это все гипотетически, – сказал Ти-Джей. – На самом деле в любом из этих случаев сеть бы просто не открылась».

К Ватерлоо невозможно подобраться. И к театру Форда. И к улице Франца-Иосифа. Если кошка так важна для истории, почему сеть свободно пускает кого угодно в Мачингс-Энд? Почему не подскочил сдвиг на переброске Верити, если как раз там он должен был подскочить, равно как и в Оксфорде в апреле 2018 года? И как туда попал я, если сдвиги всех оттуда выкидывают?

Как было бы здорово, если бы там, в лаборатории 2018 года, нашелся ответ, но пока ясно одно: ни Джим Дануорти, ни Сёдзи Фудзисаки этот сдвиг не устраивали. Им вообще отменили переброски.

Конечно, Эркюль Пуаро на моем месте уже излагал бы разгадку не только тайны загадочного диссонанса, но и погубленных в Тауэре принцев, Джека-потрошителя и взорванной в соборе Святого Павла точечной бомбы. Но его тут нет, как и щеголя Питера Уимзи, а если бы были, я бы снял с них пиджаки и укутал коченеющие колени.

Только теперь я вдруг осознал, что различаю в окружающей кромешной тьме какую-то неровность, похожую на раствор между камнями, а значит, откуда-то проникает свет.

Я вжался в стену, однако свет – или скорее чуть менее кромешная тьма – не мерцал и не приближался, как, скажем, плывущий откуда-нибудь сверху факел. И на желтовато-оранжевый круг от фонаря со свечой не похоже. Просто чуть разбавленная темнота. И наверное, переброской меня все же слегка контузило, потому что я целых пять минут додумывался до простой мысли: кромешная темнота означает ночь, а я сижу в башне. И выбираться нужно вниз.

Потом понадобилось еще раз оступиться и ссадить теперь уже правую руку, чтобы додуматься до следующей простой мысли: если подождать еще полчаса, развиднеется больше, и я смогу выбраться, не свернув шею.

Я уселся на ступень, откинулся затылком на стену и стал смотреть, как редеет темнота.

Предположив, что темнота означает темницу, я изначально смотрел на происходящее под неправильным углом. Что, если по отношению к диссонансу мы поступаем так же? Исходим из неверного предположения?

Примеров неверных предположений история знает немало: Наполеон, уверенный, что Ней взял Катр-Бра; Гитлер, решивший, будто вторжение союзных войск произойдет через Кале; саксонцы короля Гарольда, не ведающие, что якобы отступающие войска Вильгельма Завоевателя заманивают их в ловушку.

Что, если мы тоже смотрим на диссонанс под неверным углом? Может, есть какое-то объяснение, которое поставит все на места – и отсутствие сдвига на переброске Верити, и резкий его скачок в 2018 году? Какой-то ракурс, в который впишется все: и Принцесса Арджуманд, и Каррадерс, и епископский пенек, и все эти треклятые барахолки, и священники, не говоря уже о собаке – и головоломка разом сложится…

Наверное, я заснул, потому что, когда открыл глаза, совсем рассвело, а снизу доносились приближающиеся голоса.

Я заметался взглядом по узкой башне, словно и впрямь надеясь отыскать укрытие, а потом рванул наверх. Ступенек через пять я спохватился, что нужно считать их, иначе потеряю точку переброски. Шесть, семь, восемь – отсчитывал я про себя, поднимаясь на следующий виток. Девять, десять, одиннадцать. Я замер, прислушиваясь.

– Hastyeh doon awthaslattes? – спросил женский голос.

Похоже на средневековую речь, значит, со временем я все-таки не ошибся.

– Goadahdahm Boetenneher, thahslattes ayrnacoom, – ответил мужской.

– Thahslattes maun bayendoon uvthisse wyke, – потребовала женщина.

– Tha kahnabay, – не уступал мужчина.

Я не понимал, о чем они говорят, но разговор этот слышал уже сотни раз; в последний – у южного портала церкви Святого Михаила. Женщина допытывается, почему то-то и то-то до сих пор не сделано. Мужчина оправдывается. Женщина (явная далекая пра-пра-пра леди Шрапнелл) говорит, что причины ее не интересуют, к благотворительной ярмарке все должно быть готово.