Наследник Тавриды - Ольга Игоревна Елисеева

— Никуда не суйся. С тобой могут обойтись грубо.

— Но как же? Ведь они, погляди… Я не понимаю, Сергей, почему ты им позволяешь?!

— Я не позволяю. — На Сергея Ивановича было страшно смотреть. Выходит, Гебель и все эти люди, которых они столько лет презирали за невежество, правы? Нет, нет. Бог судит по намерениям, а не по поступкам. Можно с самыми лучшими намерениями сделать много зла. И с самыми порочными добиться доброго…

…Когда-то он был совсем маленьким. Когда-то учился в закрытом французском пансионе. Однажды туда приехал Бонапарт, быстро прошел по классам, скользнул глазами по детским головам.

«Кто этот мальчик? — Палец в белой перчатке указывал на Муравьева. — Я мог бы поклясться, что он мой сын!»

Императора французов разубедили, говоря, что ребенок из далекой России. Но кто разубедит самого Сержа?

Вокруг творилось невообразимое. Топая через Ковалевку, 2-я рота избила еврея-арендатора, который в прошлом году имел дерзость жаловаться на воровство яблок. Подойдя к трактиру Иося Бродского, вытребовали у козлобородого владельца 360 ведер водки и начали ими обливаться. В Мотовиловке ободрали барский дом так, точно штоф со стен мог им на что-то сгодиться. Ходили по комнатам без штанов и били зеркала. Потом пошли по селу безобразить и вломились в хату крестьянина Зинченки, откуда вся семья сбежала на огороды. В доме под образами остался только дед, преставившийся накануне. Тот был обряжен в белую рубаху и сверху покрыт полотенцем. Спьяну покойника обобрали до нитки, стащили одежду и вынесли с собой из хаты танцевать. У вдовы Дорошихи украли старый кожух, а у жены Абеля Солодова вырвали из ушей золотые сережки с жемчугом.

Насилу выскреблись из Мотовиловки. Не прошли и полдороги до деревни Пологи, как навстречу попались парные сани пани Зелинской. Ее кучер, сметливый мужик, придержал вожжи:

— Это что ж за войско марширует? Уж не то ли, что изрубило своего полковника?

— Поворачивай!

Вертанулись вбок, но завязли в глубоком сугробе. Первые две роты, что шли под командой офицеров, только посмеялись, но не сделали ничего дурного. За ними же нагрянули мародеры, которые отдули кучера палками, а пани задрали юбки.

Уже в Мотовиловке было ясно, что нижние чины вышли из повиновения. Если утром первого дня Сергей Иванович еще думал, что руководит восстанием, то уже к вечеру не знал, как вырваться. Ко 2 января полк истаял наполовину.

— При таком дезертирстве мы не то, что до Киева, до Белой Церкви не дойдем, — вздохнул Матвей.

— Где же войска, которые должны присоединяться к нам по пути? — Иногда восторженная горячность Ипполита заставляла его ненавидеть.

Но сейчас Сергей Иванович пребывал в таком подавленном состоянии, что почти не реагировал на происходящее. Его движения были замедленными, казалось, он даже говорил через силу. Поэтому, когда 3-го пришли известия, что между Устимовкой и Ковалевкой движутся правительственные части, подполковник будто не расслышал. Еще можно было уклониться, уйти в сторону, обогнуть… Что толку? Солдаты все равно идут туда, куда хотят. Есть один способ остановить эту распоясавшуюся банду — вывести под картечь.

Чистое поле. Впереди маячит отряд с пушками. Глубокий снег мешает движению. Вражеская линия совсем близко, и сухопарый генерал машет белой перчаткой. Выстрел. Еще один. Ядро летит совсем низко над головами. Ударяет за спиной. Залп картечью кладет на месте несколько человек.

Только тут Сергей Иванович пришел в себя.

— Не стрелять! Ружья в козлы!

Некоторые повиновались. Другие недоуменно смотрели на командира, не зная, что он намерен делать. Муравьев достал белый платок, и тот, как голубь, затрепетал в воздухе.

— Я виноват перед вами! Успех невозможен. Я вас обманул.

Новый залп картечи ударил в первую линию, накрыв находившегося перед ней Сергея. Он рухнул, не видя, что Ипполит в отчаянии выхватил пистолет и, приставив себе к сердцу, спустил курок. В контуженной голове звучала, резонируя, только одна фраза: «Кто этот мальчик? Я мог бы поклясться, что он мой сын!»

4 января 1826 года. Белая Церковь.

Зимняя степь — ад на земле. Январь не тот месяц, когда юг демонстрирует свои преимущества. Где-нибудь под Москвой или Калугой и приветнее, и теплее. А здесь лишь ветер с татарской саблей, и дорога — не приведи бог! Для саней мало снега, полозья соскальзывают на заледенелые комья грязи. Для колес — ухабы после осенней распутицы, точно ребра дохлой лошади. Тряска вынимает душу.

Трое суток, против прошлогодних двух, Воронцов добирался до Белой Церкви. Все проклял. Рычал на увязавшегося с ним Казначеева. Бранил кучера. И молился, только бы не столкнуться с мятежными частями. Поначалу-то граф хорохорился:

— Я умею говорить с солдатами! Они меня послушают…

Но сам же в душе понимал: бунтовщики уже не первый день как преступили присягу. После грабежа и насилий, после того, как изрублен полковой командир, на милость им рассчитывать не приходится. Только в бега. А перед тем как следует покуражиться. Видел он в войну мародеров, и своих, и чужих. Казачки, бывало, чинили не меньше разорения, чем французы. Слышно, Мотовиловку-то не пощадили.

Наконец стали попадаться перелески, лощины, заросшие бересклетом. Потом во всю ширь и мощь развернулись сады, занесенные снегом. Леса, а не сады! Мятежники здесь, конечно, не прятались, но что если к бунту примкнули крестьяне? Самое им место хорониться за деревьями. Вот возок взлетит на холм, и оттуда откроются обугленные руины усадьбы… Но ветер не пах гарью. Дорога к имению не была истоптана и унавожена. По обочинам не валялась рухлядь. Впору бы перекреститься, но сердце щемило от предчувствий.

Хлестнув лошадей, кучер выправил на гребень косогора. Усадьба лежала внизу, как на ладони. Барский дом с гульбищем. Службы. Бани. Каретные сараи. Ни одной живой души. Ни звука. Хотя по виду — грабежей не было.

— А где дым-то? — Первым подал голос Казначеев. — Не топят.

— Ушли, что ль, куда? — Кучер надрывно вздохнул. — Лошадям бы роздых дать.

Воронцов без дальнейших слов хлопнул его ладонью по спине. Мол, поезжай. Там посмотрим. Подкатили к запертым воротам.

— Есть кто живой?!

Молчание.

— Живые есть?!

Отсюда было плохо видно, но, казалось, за темными окнами дома что-то двигалось.

— Открывайте!!! — не выдержав, закричал Михаил. — Именем государя я приказываю открыть. Или будете отвечать по закону.

Дверь на гульбище не без натуги поддалась. С притолоки упала шапка снега. Знать, давно залегли. Носа на улицу не казали. Воронцов прищурился. В последнее время глаза у него болели все чаще. А сейчас ослепительно белый наст отражал солнце. Кто-то стоял на крыльце. Грузная фигура, гренадерский рост. Александра Васильевна? Старуха Браницкая была в лисьем тулупе и опиралась на… ружье!