Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Даже самые глубинные его пристрастия были таковы, что ему больше подходила жизнь в одиночестве: классическую музыку мало кто любит, а для того, чтобы слушать ее внимательно, тем более нужны тишина и уединение. И он не хотел, да и не мог бы, это изменить. Слишком поздно. А вот все остальное — то, что он плохо обходится с собственным телом, уродует его или превращает в карикатуру, — от этого он, пожалуй, мог отказаться.

Прозвонил звонок. Он подскочил, внезапно осознав, что сам договорился о встрече с Тиффани.

Она вошла и бросилась ему на шею, трепеща словно лист.

— О Людо, как же я рада тебя видеть!

— Похоже, у тебя проблемы с твоим парнем!

Тиффани забралась в кресло и, поглощая полдник, который приготовил себе Людо, рассказала ему, что происходит у них с приятелем. Людо выслушивал эти признания, отвечал, давал какие-то советы, о чем-то переспрашивал…

Потом она пошла рассказывать о том же по второму кругу. Он отвлекся и стал думать о матери. Никогда еще за свою сыновнюю жизнь он не отталкивал ее с такой силой — потому что она никогда не позволяла себе таких выходок. Чем больше он об этом раздумывал, тем непростительней ему представлялось это ее вмешательство в его личную жизнь.

Тиффани, устав пережевывать собственные проблемы, сменила тему и рассказала, какие новости у их общих друзей:

— Представляешь, Пат с Жаном расстались.

— Я знаю. Мне говорили, что Пат теперь с Полем.

— Это уже в прошлом.

— Ого, как все быстро… А как дела у Грациеллы?

— Она бросила Альдо. Руди с Летисией тоже разбежались.

— Как, и они тоже? — удивился Людовик.

Между прочим он заметил, что Тиффани съела сласти, которые он выложил себе на низенький столик, и порадовался: в результате он все-таки не сильно нарушит диету.

— А вообще-то, Тиффани, я хотел тебе сказать, что у меня все хорошо.

— Правда?

— У меня все просто отлично.

Она скроила недоверчивую гримаску:

— Замечательно…

— Так что ты с подружками можете больше не обращаться со мной как с больным.

— Людо!

— То, что вам кажется проблемой, для меня не проблема.

— Да о чем ты?

— О сексуальных потребностях. У меня их нет.

Она спрятала улыбку, потом уставилась на потолок, словно ища там подсказки:

— Да, кстати, я тут на днях тебя вспоминала, увидела в Сети новую группу «Асексуалы». Они стараются, чтобы о них узнали.

— Да бог с ними. Мне это ни к чему, я не стану нормальнее оттого, что присоединюсь к братьям по разуму. У меня вообще нет потребности прибиваться к стаду.

— Но нужно же занять свое место в обществе.

— У меня и есть свое место, только оно не обязано быть «нормальным». Место, которое я занимаю, — и так мое, и я за него держусь. — Он наклонился вперед. — Знаешь, я вообще не уверен, что так уж одинок. Всякие великие дружбы — что это, если не отношения, в которых нет секса? А отцовская, материнская или сыновняя любовь тоже ведь асексуальны. Та любовь, которая действительно есть на свете и длится, — это любовь без секса. У каждого человека без особенных усилий получается быть кому-то сыном, братом, другом или отцом. Реже — играть все эти роли. Зато мир весь как будто помешался на чувственной любви, даже если она кончается хуже некуда. Знаешь, что я тебе скажу? Самая главная женщина в моей жизни — та, с которой я никогда не имел и никогда не буду иметь сексуальных отношений.

— Ты это о ком?

Он замолчал и отвернулся к окну, выходившему на площадь Ареццо.

Тиффани подошла к нему сзади. Он вздрогнул:

— Ты что, жалеешь меня?

— Ты такой трогательный… А иногда — забавный.

— Ну да, но ведь и я тебя жалею… На самом деле я предпочитаю любви — сочувствие, это к чему-то обязывает только того, кто сочувствует.

— Тебе совсем не хочется быть как все?

Он задумался и некоторое время помолчал.

— Нет.

Она покачала головой и восхищенно вздохнула:

— Везет же… Я вот думаю, может, ты самый сильный из нас всех.

В этот момент Людо увидел за окном Захария Бидермана, выходящего из черного лимузина, — его отпустили из-под стражи, теперь на него шквалом обрушились фотографы, любопытствующие, зеваки, разгневанные феминистки — множество людей, снедаемых ненавистью, которая так и выплескивалась наружу. А над ними, удивленные этим запахом человеческого возбуждения, с криками носились попугаи всех цветов и размеров.

Людовик флегматично пробормотал:

— Может быть…

Потом он оторвался от окна, подошел к компьютеру и, мягко постукивая пальцами по клавишам, напечатал:

«Фьордилиджи, ты еще здесь?»

— По нулям!

Том разочарованно закрыл книгу соболезнований. Слова и подписи, оставленные на этих большого формата страницах во время похорон Северины, не помогли ему продвинуться в расследовании.

— И как? — спросил священник.

Вокруг них в зале, где проходили занятия воскресной школы, веселые, разноцветные рисунки почти полностью отвлекали внимание посетителя от пыли, обветшалых стен и скупого света, который с трудом пробивался через грязные окна.

— Ничего не нашел, — сообщил Том. — Ни один почерк не совпадает с тем, каким написаны анонимные письма. А из моих двух версий одна подтверждается, а другая — нет.

— Какая же отпала?

— Что это писатель Батист Монье. Я в какой-то момент подумал, что он мог ради развлечения, этакой интеллектуальной игры, спровоцировать жителей нашей площади, просто чтобы понаблюдать, как они будут реагировать. Разослать эти письма, каждому из которых было предназначено стать первой фразой главы в его книге. Такой экспериментальный роман.

— Забавно… И как?

— Он правша, это не мог быть он.

— А вдруг он умеет писать обеими руками?

Том почесал в затылке, подумав, что, может, он и поторопился с выводами. Священник заметил на кафедре зеленый мелок, поднял его и положил в специальный желобок под школьной доской. Потом он взял в руки книгу соболезнований.

— А что с другой версией, Том?

— Другая — это цветочник Орион, самый добрый человек в Брюсселе, женатый на самой злющей бабе во всей вселенной.

Кюре улыбнулся:

— Так оно и бывает: только самый мягкий берет себе в жены стерву.

— Но почему?

— Потому что он один не в курсе, что с ней не так.