Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази

Однако приходит слово: «Знаете, друг мой, всякое сущее — прообраз всего сущего; поэтому мы всегда видим существование разобщенным и связанным одновременно. И знаете, радость моя, если мы будем слишком соблюдать аналогию, все под знаком идентичности сольется в одно; если же мы будем ее избегать, все рассеется в бесконечности. В обоих случаях созерцание прерывается, в первом случае потому, что чересчур активно, во втором потому, что погублено нами».

С понятным ужасом он изволил приступить к молитве, от которой во время причастия его отвлек крайне будничный случай, ошибочное, не к месту высказанное господином Марци «желание сцапать», при удобном случае, «пусичку в лиловом». Это было не к лицу господину Марци, и скажу прямо: не к лицу и мастеру — главным образом, этот сдавленный, школьнический смех, который ознаменовало сильное сотрясение спины, что затем передалось и спине господина Марци, вызывая крайнее возмущение сидящего сзади отца. «Не дергайся, старик», — непочтительно сказал теперь господин Марци, он уже перед церковью, пиф-паф! вмазал по спине седовласого корреспондента газеты огромным снежком. «Больно», — сказал отец. «А ты чего думал?».

Они все еще стояли, беседуя с соседями. С господином Марци поздоровался некто господин Хуш. «По ступенькам спускались Хуш и Баша». Правое крыло на полуночной мессе! «Спелись, а?» — ухмыльнулся господин Марци мастеру, ответив на приветствие. «Батя, — как раз говорил тот отцу, — у меня для тебя есть лакомство». И сказал, что удалось достать настоящего горького шоколада, bitter. Вверх дном город перевернул. Ему хорошо запомнилось из детства, что отцу: достается горький шоколад, потому что это его любимый. У матери все то же самое было с куриными спинками. Ему, на взрослый уже взгляд и вкус, это казалось странным, но Боже мой! Если им это нравится! «Я тебе потом скажу, кто его любит», — добродушно прорвалась из отца накопленная годами горечь (шутка — Э.). Как искусно скрывалась истина! Так, почти случайно, выяснилось, правда, можно было это узнать и из других источников, что родители мастера относятся к типу людей самоотверженных. «Требую только белое мясо и окорочка», — заявила при дальнейшем расследовании мать.

Две семьи попрощались друг с другом и отправились, кому направо, кому налево, с сонным видом. Мадам Гитти взяла мастера под руку, прямо как неродная. Бесснежный сочельник приближался к концу, но в маленькой кухне — холодный кафель демонстрировал отвратительную температуру; «шлеп», топала по ней обычно Донго Митич — напоследок блеснул, чтобы затем, по извечному закону природы, уступить место для завтра. Босой, в пижаме наизнанку, он ковырялся в рождественском студне, когда Фрау Гитти (в тапочках!) произнесла в качестве обрывка уже происходящего, но неизвестного мастеру разговора: «Мяса в нем, кажется, не много». Мастеру следовало ответить, но он в точности не знал, к чему фраза относилась. «Пир горой у Винни-Пуха», — сказал он наконец сдержанно и протянул руку за уксусом. Вилку воткнул в студень, мелкими, разнонаправленными движениями взрезал поверхность и налил в ужасную расщелину уксуса.

67 «Раздобудем мирного неба, свежего хлеба, вина и гульнем разок», — сказал мастер с горечью (тайная вечеря, или последний ужин). Они стояли перед складом после последней тренировки. Мастера этот процесс, а точнее: что после каждой тренировки экипировку нужно относить на место — чрезвычайно утомлял. Начнем с того, что он об этом всегда забывает. «Бывает. Нет у меня этого в крови». Да, но всегда находится тот, кто, когда он, наклонившись по причине малых размеров входа в раздевалку, собирается уходить, напоминает об этом. Радости это у него не вызывает. А как он потом его несет! Как будто при переезде! А всего-то: трусы, майка, два носка, пара бутс! Можно сказать: ничего! И все-таки, когда бутсы норовят подпрыгнуть в руках, как огненная шиншилла, носки «наподобие дохлых шарфов» обвиваются вокруг запястий — и он достигает цели: это уже кое-что! А рациональностью, с которой трусы завернуты в майку — «двух зайцев, друг мой, именно!» — он определенно изволит гордиться. А потом сортировка!! Сортировку он пропускает. Оглядывается, как выступающий с торжественной речью оратор, и, если господин Эжен отвернулся, бросает маленький комок в какую-нибудь кучу. Господину Эжену, конечно, с точностью известны мастерские проделки мастера (игра слов), и он «от души про себя хохочет». Треплет мастера миниатюрной рукой: «Ладно, Петерке, вдарьте как следует!» Он вздергивает голову: «В будний день, Эженке? Матча же нет». Кладовщик опускает голову «А вы всегда». Эффектно.

Команда топталась в чересчур натопленной кладовой, и уйти хотелось, и остаться. Нужно было обсудить детали ужина в честь закрытия сезона. «Куда пойдем?» — «Дети мои», — энергично поднял он руки. Господин Арманд — обычно хозяин ситуации — бухтел на заднем плане, причем давно уже, мол, дело не двигается, а стоит. Что-то надломилось в господине Арманде. Тренер, как бы ни сложились условности, отвечает за команду. А они теперь… «Знаете, друг мой, мало того, mon ami, я нахожусь в ситуации намного более выгодной. У меня нет коллективного чувства вины». Да: мастер — воплощенная насмешка. Господин Арманд воплощал слишком многое из того, что потерпело крах, и, несмотря на его кристальную честность, это («поэтому!») привело к перелому, вот и теперь он подчеркнуто скрылся среди полок, ему вдруг срочно понадобилось приводить в порядок экипировку. «Ситуация отцов».

Ну, а мастер продолжил. «Дети мои. Идите в город. Там вы повстречаете несущего пивную кружку человека. Идите за ним и там, куда он войдет, скажите хозяину: мастер прислал спросить, где те покои, в которых я с товарищами могу вкусить ужин? Он покажет вам просторные, обставленные для приема пищи палаты». Вот что прозвучало у подножия облезлых, за копейки выстроенных заново раздевалок. Правый Крайний поморщился. И когда он бросил туда взгляд, сказал: «Петике». Остановились, как не раз бывало, на кабаке господина Дьердя. Он пришел раньше, сел рядом с господином Дьердем у «мертвого» игрового автомата. Большой брат утомился. «Мяса достал и картошки дешевой». — «А салат? Салат будет?» (При появлении на горизонте какого угодно совместного ужина он тотчас же интересуется насчет салата. Напр.: «Разобьете «Теши» — ужин в «Барашке»!»; «Спасибо, господин Пек! Салат будет?»; «Если, то». «Салат с огурчиками?» и т. д.) Господин Дьердь не ответил. Иногда мастер его утомлял.

Вошла женщина. «Посмотри-ка на мамочку, — сказал шинкарь, — в меня влюблена». — «Естественно». Однако что-то в этом, наверное, в самом деле было, потому что женщина стала донимать господина Дьердя. Когда она ушла — спешила назад в свой табачный киоск, мастер произнес следующее: «Так с тобой разговаривала, как плохая жена». — «Видал, — ответил с детским воодушевлением господин Дьердь, — чему он обрадовался? — Но затем по быстрому невнимательному взгляду младшего брата в сторону увидел, что тому чуточку скучно, взрыв эмоций устроен скорее ради мастера. — Видал? Этим она себя и выдает». — «Обычно так делают» — проворчал известный всей стране писатель. Рядом с ними остановилась старушка с ведром и половой тряпкой. Голова у нее сильно тряслась. «За двадцатку убирает туалет, — шепнул господин Дьердь. — Окупается. Знаешь, какая жуткая работенка?» Мастер не стал выдавать секрет своего убогого (армейского) опыта. Бабулька беззубо улыбнулась господину Дьердю. (После удаления старушки мастер не удержался от того, чтобы не сказать: «Приятель, думаю, ей тоже… ей ты тоже симпатичен». — «Ничего девчонка», — сверкнул глазами молодой мужчина, поскольку был охотником до шуток). Бабулька говорила и во время разговора, в такт ему и голове, ритмично трясла ведром, которое «безбожно громыхало». «Дьюрика, чего удивляться, что вам-с эта баба не нужна…» Это было как наваждение: туалетная тетенька говорила как господин Кашшак.[120]«Дьюрика, говорю вам, вы правы. Если бы я была мужиком с тысячей хуев, — здесь она захихикала, так что мороз прошел по коже, — с тысячей хуев, то и 1001-й не доверила этой бабе». — «Ладно, мамаша, глотните пятьдесят грамм черешневой, а потом марш домой». — «Домой, домой…» — стала бормотать, вновь уйдя в себя, старуха, но господин Дьердь безжалостно направил ее к стойке. Мастер испытал виноватое облегчение.