Вирикониум - Майкл Джон Харрисон

Кром узнал город. Судя по слюдяным крышам, это был Лоуик — когда-то в детстве ему довелось там побывать. С такого расстояния люди на его улицах казались крошечными; они ходили и стучали в двери палками — в точности как тогда. Кром на всю жизнь запомнил, как пахли эти люди: у всех были при себе кусочки паленой овчины.

Под неподвижным небом во все стороны раскинулась пустошь. Все вокруг — и заросли чертополоха, и грубая щетина низкорослого терновника, изуродованного ветром, и само небо — имело коричневатый оттенок, словно Кром смотрел сквозь закопченное стекло. Поначалу он слышал, как женщина бежит следом, но вскоре она отстала. В конце концов исчез и Лоуик, хотя теперь Кром бежал со всех ног. Городок затянуло то ли дымом, то ли туманом. Время от времени сквозь этот туман пробивались яркие лучи света… и тут же рассеивались.

К этому времени ягненок превратился в некий странный предмет, который мелко дрожал и издавал басовитое гудение. Эта дрожь, пробирающая до костей, отдавалась в руке, а потом и в плече, растеклась по правой стороне шеи и лица, вызывая тошноту, слабость, глубокий ужас и странное ощущение: мышцы словно превращались в воду. Что бы это ни было, стряхнуть его не удавалось.

Ясно, что источник этого сна было безопаснее поискать внутри себя — учитывая, в каком городе и в какую эпоху жил Кром. Но вместо этого…

Рано утром, когда рассвет кислым молоком сочился сквозь ставни, поэт проснулся со смутной болью — это мог быть просто приступ шейного ревматизма — и отправился на поиски. Он не сомневался, что узнает женщину, если встретит ее. И ягненка тоже.

Ее не оказалось в бистро «Калифорниум», куда он заглянул после Виа Варезе. Не было ее и на Мекленбургской площади. Он искал ее в Протонном переулке, где нищие пристально смотрят вам вслед пустыми глазами, а уличные художники, всем краскам предпочитающие дикую смесь толченого мела и сгущенного молока, нарисуют для вас ламию — без одежды или без кожи, с любым количеством конечностей и прочих органов, независимо от того, сколько их полагается нормальной ламии. Но вряд ли это заинтересовало бы женщину из сна.

Восемь утра, керосиновые фонари на Унтер-Майн-Кай горят тускло и сильно чадят…

Народ валом валил с Арены. В толпе крутился мальчуган, бурно протестуя на никому не известном языке. Он обнажил бритую голову, запрокинул худое личико, разинул рот… и внезапно ввел себе в горло длинный шип. Женщины обступили парнишку, начали совать ему пироги, фальшивые изумруды, монеты… Кром вглядывался в их лица. Нет, снова не она. И эта тоже…

В кафе «Леопольд» он обнаружил Анзеля Патинса и еще несколько знакомых лиц. Все лакомились крыжовником, вымоченным в джине.

— Меня тошнит, — сообщил Патинс.

Он пожал руку Крому, закинул себе в рот еще несколько крыжовин и позволил ложке со звоном упасть на блюдо, после чего его голова упала на скатерть рядом. Из этого положения он мог смотреть на Крома только искоса и разговаривать одной стороной рта. Кожа у него под глазами была даже не землистой, а напоминала влажную печную глину; гребень красновато-желтых волос намок и завалился набок. Луч цвета электрик наискось пересекал его белое треугольное лицо, придавая ему недоуменное выражение.

— Мой мозг отравлен, Кром, — пробормотал Патинс. — Идем в холмы, побегаем по снегу.

Он с презрением взглянул на своих приятелей — Гюнтера Верлака и барона де В., и те смущенно усмехнулись в ответ.

— Ты посмотри на них! — продолжал поэт. — Кром, мы тут единственные мужчины. Вернем себе первозданную чистоту! Мы будем танцевать у края ледяных ущелий!..

— Сейчас снега нет, — возразил Кром.

— Ладно, — зашептал Патинс. — Тогда идем туда, где мигают и сочатся водой древние машины, где слышны зовы безумцев из сумасшедшего дома в Вергисе. Слушай…

— Нет! — Кром высвободил руку.

— Слушай, стража ищет меня повсюду, от Чеминора до Мюннеда! Дай мне немного денег, Кром, я по горло сыт преступлениями. Вчера вечером они тащились за мной по гаревым дорожкам, среди тополей — знаешь, там, возле инфекционной больницы… — он рассмеялся и принялся поглощать крыжовник с такой скоростью, на которую только был способен. — Покойники помнят только улицы, но не в силах запомнить номер дома!

Патинс жил на площади Дельпин с матерью — женщиной, у которой были кое-какие средства и кое-какое образование, и которая называла себя Мадам Эль. Она неизменно заботилась о состоянии здоровья сына, а он заботился о ней. Они соединили комнаты, чтобы поддерживать друг друга, когда обоих сутками напролет мучила бессонница, и лежали, страдая от легких лихорадок и тяжелых депрессий. Как только оба немного приходили в себе, Патинс вывозил ее в инвалидном кресле на прогулку по салонам; по дороге они рассказывали друг другу всякие забавные истории. Раз в месяц он позволял себе покинуть ее и проводил ночь на Арене в компании какой-нибудь проститутки, потом в полубессознательном состоянии заваливался в «Люпольд» или «Калифорниум»… а несколько часов спустя, обезумевший от ужаса, просыпался в собственной кровати. Больше всего на свете он боялся подцепить сифилис.

Кром посмотрел на него сверху вниз.

— Ты никогда не бывал в Чеминоре, Патинс. И никто из нас там не бывал.

Несколько минут Патинс таращился на свою салфетку… и вдруг резко дернул ее. Пустое блюдо упало на пол, некоторое время крутилось, быстрее и быстрее, и наконец разбилось. Патинс запихнул салфетку себе в рот, а потом запрокинул голову и снова вытащил, медленно, дюйм за дюймом, как медиум с Курт Марджери Фрай, выпускающий из себя эктоплазму.

— Когда ты это прочтешь, сам себе будешь не рад.

И он протянул Крому сложенный втрое лист толстой зеленой бумаги, на котором было нацарапано:

Людям снятся разные сны. Есть сны, которые хочется смотреть снова и снова; есть сны, которые повторяются вопреки вашей воле. В иной час приходят сны, в которых все окутано лиловой дымкой. В другой час спящим открываются горькие истины. Если некий человек хочет, чтобы некий сон прекратился, пусть придет ночью к пруду Аквалейт и заговорит с тем, кого там встретит.

— Это не про мою честь, — солгал Кром. — Откуда ты это выкопал?

— Одна женщина сунула это мне в руку два дня назад, когда я спускался по лестнице Соляной подати. Она назвала мне твое имя — или какое-то очень похожее. Больше я ничего не видел.

Кром уставился на лист бумаги в своей руке. Через несколько минут, покидая кафе «Люпольд», он услышал, как кто-то сказал:

— В Аахене, у Врат Призраков — помнишь? Женщина сидела на тротуаре и набивала рот печеньем. Да, да, сахарным печеньем.

В ту же ночь Кром нехотя поплелся пруду Аквалейт. Луна уже взошла и залила потоками лимонного света пустые башни города, где обитали только кошки. В Артистическом квартале гнусаво заскулили скрипка и альтовый гобой. А вдали, на Арене, над двадцатью пятью тысячами лиц, озаренных мрачным огнем аутодафе, заколыхался бесконечный шепчущий смех.