Дева в саду - Антония Байетт

На лужайках и террасах танцевали под граммофон, бутылочный оркестр и пение Тюдоровского камерного хора. На столах стояли внушительные блюда с кеджери – пряным жарким из рыбы с бобами и рисом. В кустах играли в прятки. Дженни сказала, что ей нужно поговорить с Александром. Фредерика, понимая, что ни Дженни, ни ее никто не подбросит обратно в Блесфорд, спросила Кроу, можно ли ей остаться на ночь. Кроу отвечал, что можно не просто остаться, но и переночевать, если она того пожелает, в одном из трех Главных покоев. За плечом Фредерики возник Уилки:

– Конечно оставайся! Оставайся, танцуй и веселись!

Намного позже, когда Дженни на время исчезла, чтобы на ночь водворить Томаса в коляску, Александр вместе с Фредерикой и Уилки каким-то образом оказался в старом саду пряных трав. Уилки держал Фредерику под руку. Трое беззвучно ступали по освещенным луной заросшим дорожкам, и дребезг общих увеселений едва долетал до них. Пахло розмарином, тимьяном и римской ромашкой. Александр думал, что надо ему повернуть назад и вернуться к Дженни, которой отведена была на высоком чердаке комнатка служанки с голыми деревянными стенами. Он был слегка затуманен выпивкой, но ясно видел, что долгожданный миг приблизился вплотную. Потом оказалось, что он думает о Фредерике. Как она проведет эту ночь? Он вспомнил ее на коленях у Кроу, жаркую и розовую в свете камина, покосился на пухлого Уилки, шагавшего с ней в такт. Возможно, ему следовало бы вернуть ее Биллу Поттеру. Впрочем, это не его дело. У садовой калитки стояли на страже наперстянки с бледно-серыми цветами-колокольчиками.

Уилки сказал:

– Если сейчас повернуть направо и пойти вон по той аллейке, там в конце будут какие-то кусты с совершенно дивным запахом. А сейчас, к ночи, наверно, особенно хорошо пахнет…

Они последовали за ним через лабиринт высоких, стриженых живых изгородей все глубже в темноту и тишину. Александр подумал, что приятно было бы сейчас – и даже более чем приятно – просто просидеть всю ночь неподвижно среди пряно пахнущих листьев и беззвучных трав. Он увидел босую белую ногу, выглядывающую из лавровых кустов, и не сразу понял, плоть это или камень. Повернув за угол, они втроем узрели два сплетенных полуголых тела, скомканную ткань, блестящую бутылку от шампанского…

Прежде чем осознать ритмичное движение белых женских бедер и более темных мужских ягодиц, Фредерика увидела перевернутое женское или девичье лицо. Перед ними была Антея Уорбертон. Лицо, обезличенное на сцене классической, холодноватой прелестью, теперь обезличила яростная, безумная страсть. В светлых волосах, выбеленных луной, темнели влажные пряди, огромные глаза были блестящи и пусты, рот превратился в черный, беззвучный крик предельного наслаждения или муки. Тело мужчины, полуразличимое сквозь рубашку, двигалось напряженно и четко, мокрые светлые волосы скрывали глаза. Тут Александр единственный из троих понял: это целеустремленное создание – его пресный, скрытный, высококультурный друг Томас Пул, что, задумчиво помавая кургузой табачной трубкой, тихим голосом читает лекции о нравственных уроках «Мэнсфилд-парка»[305], а затем отправляется домой к славной кругленькой супруге и трем веселым карапузам. Он почувствовал, что это непристойно, что Фредерика не должна этого видеть. Он хотел увести ее, но только дотронулся до ее костлявого плеча, как Фредерика зло отдернулась, глянула на него с чувством, которое он мог истолковать лишь как презрение или ненависть, и побежала прочь по аллейке.

Услыхав ее шаги, Пул и Антея резко остановились, прижались друг к другу, готовые вместе дать отпор, и посмотрели на остальных зрителей. Пул поднял с травы очки, протер их полой рубашки и сурово уставился на Александра. Прекрасное лицо Антеи медленно обретало свою девичью мягкость. Все молчали. Потом Александр отвесил поклон и удалился. Уилки с легким прискоком последовал за ним. Пул и Антея остались сидеть плечо к плечу, вытянув в траве голые белые ноги, бессильно сблизив тяжелые головы.

– Я не знал, что у них так далеко зашло. А вы? – спросил Уилки. – Я думал, они просто мечтатели, вполне довольные платоническими вздохами.

Александру было не до размышлений. Он был глубоко потрясен.

– «Ведом могущественной чарой…»[306] – мечтательно проговорил Уилки. – Знай я, что она на такое способна, расшевелил бы ее сам. Но она казалась такой сонной и статичной – то ли дело наша улепетнувшая подруга, целиком состоящая из напряженных мышц. Ну что ж, все мы порой ошибаемся. Вам, кажется, стоило бы последовать за Фредерикой. Она выглядела очень расстроенной.

– Ей стоило бы вернуться домой, – раздраженно сказал Александр. – И да будет тебе известно, я за нее не отвечаю. У меня есть другие дела.

– Старина Пул, наверно, здорово поднаторел, тренируясь на унылых институтских девах, – небрежно заметил Уилки.

– Уилки, сделай милость, закрой рот.

– А знаете, я, пожалуй, сам займусь Фредерикой.

– Делай что хочешь, меня это не касается. Только меня оставь в покое.

– Вы это серьезно?

– Нет. Фредерика ребенок. – Александру вдруг представилось лицо Антеи Уорбертон. – Или это я старею. Для меня она ребенок, ее чистота – сокровище. Но ты этого почему-то не видишь.

– Не вернуться ли вам к вашему собственному сокровищу, – с шелковой вкрадчивостью пробормотал Уилки.

Александр развернулся и ушел, шагая решительно. Уилки засмеялся, отщипнул себе веточку розмарина и двинулся навстречу музыке.

Александр поднялся на верхний этаж особняка, где раньше жили слуги. Большие общие спальни были теперь разделены деревянными перегородками наподобие кроличьих садков, потолки побелены. В скором времени по садкам предполагалось рассовать избранных студентов нового университета. Дженни досталась комнатка на углу, под наклонными балками. Рядом была маленькая кладовая, где на плитке она разогрела для чумазого и беспокойного Томаса молоко, детское питание из печенки с рисом и протертую фруктовую кашку. Теперь на полу стояла отцепленная люлька коляски, в ней сидел Томас, а Дженни, пристроившись рядом, гладила его по спинке, стараясь заглушить в нем всевозможные подозрения и уложить наконец спать.

В дверь постучал Александр. Дженни нервно вздрогнула, впустила его и поспешила обратно к люльке, начинавшей уже зловеще скрипеть и приплясывать. Женщина с раздраженным, не желающим уснуть ребенком – марионетка, которую дергают за ниточки тишайшие звуки: шорохи, постукиванья, скрипы… Над ней властен даже ритм дыхания и напряженное молчание невидимого, неспящего, чутко слушающего существа. Но Александр ничего этого не понял, а потому с порога торжественно и звучно объявил:

– Я вырвался из их сетей!

– Тсс!

– Знаешь, сейчас в саду была очень странная сцена…

– Да замолчи же ты! – мучительно напряженно прошипела Дженни.