Терпение (сборник) - Юрий Маркович Нагибин

Федей Самоцветовым, трясла его и уговаривала;

– Ну, скажи, что ты врешь. Признайся, тебе ничего не будет.

– Это я написал! – обреченно, но твердо сказал Федя.

Увидев меня, Вера Нестеровна выпрямилась и сунула мне знакомый тетрадочный лист, вместо полагающегося плана местности там оказались стихи.

– Этот наглец утверждает, что сам сочинил.

Я прочел:

И в сердце растрава, 

И дождик с утра.

Откуда бы, право, 

Такая хандра? 

Откуда кручина 

И сердца вдовство?

Хандра без причины 

И ни от чего. 

Хандра ниоткуда, 

Но та и хандра, 

Когда не от худа 

И не от добра

– Прекрасные стихи. Это Верлен.

– Я так и знала! Ты, жабеныш, написал стихи Верлена?

Я ждал, что сейчас начнется истечение соленой влаги, но скала оставалась суха и твердокаменна.

– А что такого? – с вызовом сказал Самоцветов. – А хоть бы и Верлена. Если обезьяна будет складывать буквы пятьсот миллиардов раз, она «Сагу о Форсайтах» сложит. Что я – хуже обезьяны? Я в пятьсот раз умнее, да и сложил-то всего один стишок. Сравните его с «Войной и миром» – во сколько раз он меньше? Помножьте одно на другое и разделите на это число пятьсот миллиардов. Чепуха останется.

– Опять он меня задуривает, – беспомощно сказала Вера Нестеровна. – Что ты мелешь, какая еще обезьяна сложила «Сагу о Форсайтах»?

– Резус, – нахально ответил Самоцветов.

– А почему ты пропустил четверостишие? – спросил я.

– Я маленький! – послышалась знакомая противная интонация. – Мне и так трудно.

– А трудно – не берись! – вновь подхватила воспитательские волоки Вера Нестеровна. – Придется тебе всыпать, плагиатор несчастный!

– Нельзя, – возразил плагиатор. – Я не ваш.

– Кормить тебя, поить, спать укладывать – ты мой. А уши надрать – не мой?

– Можете не кормить, не поить и не укладывать… – И скала засочилась.

– Ох, перестань!.. Скажи, что ты больше не будешь, и катись.

Вера Нестеровна хотела капитулировать на почетных условиях. Самоцветов не проявил великодушия.

– Я еще «Крокодила Гену» сложу, – пообещал кровожадно.

– Ну, это любая обезьяна сложит. Ладно, гуляй! – И, посмотрев ему в спину, Вера Нестеровна, сказала задумчиво: – Надо бы всыпать, да уж больно хорошие стихи слямзил…

Художница прислала нам «любезное» приглашение. На этот раз Маша не пробиралась сквозь репейник, не таилась в кустах, а явилась открыто, с достоинством и торжественностью герольда, уверенного в своей неприкосновенности. Была она ослепительно хороша: синяя наглаженная юбка, белая кофточка, в волосах бант. Ее приняли с должными почестями, ввели в дом, угостили водой «Байкал» и шоколадной конфетой. Пока Вера Нестеровна писала благодарственный ответ, Маша со стаканом в руке ходила по избе и спрашивала о книжках, тетрадках и разной мальчишеской дряни, вроде рогаток, лука, лодочек из сосновой коры, каких-то железяк: «Это Мишино?» В случае подтверждения предмет подвергался тщательному осмотру, а все находящееся во владениях Самоцветова с презрением отвергалось.

Забежал Миша с мокрой после купания головой, удивился присутствию прекрасной незнакомки, узнал Машу и зло смутился. А потом мы увидели в окошко знакомую картину, но как бы в перевернутом виде: Маша гордо удалялась по тропинке, а недавний гордец обдирал шкуру о репейник…

Душным вечером, когда, задавленный темной тучей, тревожно, пожарно горел закат, а на востоке вблескивали одна в другую зарницы и далекие громы доносились глухим, сонным бормотаньем, мы отправились к художнице в другой конец деревни.

Вера Нестеровна сообщила нам, что художницу надо звать Катя или Катька, она молода и любит простоту. Ее муж погиб от несчастного случая, оставив ее беременную с тремя детьми на руках. Спустя какое-то время появился пятый. Это нужно было, чтобы выжить, замуж она не собирается. Она прикладница очень широкого профиля: керамика, батик, дизайн и даже шитье из раскрашенных ею же тканей. Катины платья весьма ценятся у московских модниц. У нее никого нет, кроме детей. Родители умерли, а свекровь порвала с ней, сказав: ты не сохранила моего сына. Избу она купила уже после смерти мужа, своими руками пристроила мастерскую, работает как оглашенная, кормит и обстирывает всю ораву и еще находит время читать, ходить на выставки и в театр.

– Значит, не надо строить постную рожу, «вздыхать и думать про себя…» – Грациус оборвал цитату, сообразив, что собирается ляпнуть выдающуюся бестактность. Это не соответствовало его изящной сути, но боязнь, что придется сострадать, ну если и не сострадать, то утомительно помнить о чужом неблагополучии, сбила его с толку, и он утратил обычный самоконтроль.

– Да будет вам, – поморщилась Вера Нестеровна. – Хозяйка дома – сильный и умный человек. Имейте в виду – ни лампадного масла, ни елея.

Мы бодро шагали долгой, широкой улицей мимо справных заколоченных домов, мимо домов, взбодренных искусственной и временной дачной жизнью, мимо еще дышащих крестьянских изб, от которых тянуло запахом скота, дыма, чего-то печеного, тянуло теплом и родностью, как от материнского тела. Неужели впрямь обречены на исчезновение эти запахи, дыхание коров в стойлах и сонный переступ копыт, мудрая приспособленность бревенчатого жилья к четырем сезонам, добрый жар русской печи?

В доме художницы царил переполох: кто-то из детей по оплошности или младенческому неведению выпустил кроликов из клетки. Пока что эти кролики были просто общими любимцами, но в будущем с ними связывался подъем материального благосостояния семьи.

– А куда они ускакали? – спросил Грациус.

– Большая самка – неизвестно, а самец с другой самочкой спрятался где-то во дворе.

Круглое, по-здоровому бледное и чистое лицо художницы под коронкой заложенных на голове русых кос выражало неподдельное, чуть наивное огорчение. Широкий расписной балахон скрывал кустодиевскую налитость фигуры, у нее был яркий свежий рот и неровные зубы.

– Большую самку не ищите, – сказал Грациус – Ею пообедал вон тот злодей.

Здоровенная дворняга умильно поглядывала в нашу сторону, плотоядно и чуть нервно облизываясь. Судя по щипцу, брылям и желтым пятнам на белой шерсти, в ее предках числился пойнтер.

– Точно, – упавшим голосом сказала Катя. – То-то он сегодня жрать не просил. Он ничейный, кормится Христа ради… Вот гад, еще облизывается!.. – Она подняла палку и запустила в пса.

Тот поджал зад, но не двинулся с места Это было странно, дворовые собаки чутко отзываются на всякое намерение причинить им зло. Может быть, его бесстрашие – от благородных предков? Пока я предавался праздномыслию, Грациус сделал выводы:

– Он чует ужин, потому и облизывается. Влюбленная пара где-то поблизости.

Грациус огляделся и пошел к сараю.

– Пустое дело! – вздохнула Катя. – Мы тут все прочесали… Кто он, ваш утонченный друг?

– Знаменитый кроликолов, –