Я был на этой войне - Вячеслав Миронов

После ранения и бессонной ночи я переоценил прожитую жизнь, стал смотреть на происходящее, на собственную жизнь несколько иначе. Стал ценить каждый прожитый день, минуту, радоваться всему. На неприятности глядеть наплевательски. Я живой, есть, что покушать, жена с сыном здоровы, а остальное — дерьмо. Ценю каждый вздох, каждую минуту, радуюсь солнцу, дождю, ветру, заново полюбил природу. Она — наша мать. Из нее вышли, в нее вернемся. А политики московские — жулики, которым наплевать на Россию и на меня. Не хочу думать обо всех, о Родине. Они не думают обо мне, о моей семье, какого хрена я должен думать и переживать об их судьбах. Пусть каждый заботится сам о себе. Но, не дай, Бог, кто-нибудь тронет меня или моих близких — сокрушу. Боевой опыт не забудешь, не пропьешь, надо будет: в капусту покрошу. Не сумею морально, то уж физически наверняка сумею. И я научился не прощать обид, нанесенных мне. Если раньше мог просто плюнуть, махнуть рукой, то теперь — нет. Общество меня сделало таким, пусть и мирится с таким, какой я есть. Я осознал себя как личность, как личность с большой буквы, а не винтик огромного механизма. Родине, обществу я сполна заплатил долги. Заплатил своей кровью и частью здоровья. Теперь мы квиты. Если общество и Родина давно считают себя свободными от обязательств в отношении меня, то теперь я также могу считать себя свободным от них, и все пропагандистские лозунги меня мало трогают. Я не ставлю себя выше общества или его членов. Нет! Но в свой народ стрелять или принимать на веру очередного надуманного врага, которого мне будут подсовывать, отвлекая от насущных проблем, — этот фокус уже не пройдет. Самые главные мои враги, которые меня и мою страну обокрали, обескровили, послали на смерть, которые отбирают будущее у моего сына, сидят не за океаном, и весь этот бардак не происки ЦРУ. Нет, — вернее, не было, пока я сам их не нажил, — у меня врагов в Грозном, все беды и неприятности у меня от моего народа, моей страны, которую я люблю и ненавижу за бестолковость и бесхребетность, от столицы и политиков всех цветов и направлений, что там окопались.

С этими мыслями подъехал к блок-посту на въезде в Ханкалу. Беглая проверка документов. Въезжаем на территорию базы. Многое изменилось. Мусора уже нет, все ходят подтянутые, козыряют друг другу, ну прямо как в мирное время. Останавливаю какого-то молоденького старшего лейтенанта: на груди у него, как и у всех местных, блестит большой значок. А там надпись «Ханкала». Большой такой значок, что-то там нарисовано, типа щита и чего-то, глаза еще плохо видят, слезятся.

— Где такой можно взять? — интересуюсь у бравого военного.

— Нигде, это Командующий лично каждому, кто служит здесь, выдал. Это отличительный знак Ставки, — гордо отвечает молодец, нежно поглаживая значок на груди.

Я, качая головой, ухожу в сторону. О, времена, о, нравы! Вот уж точно, что они здесь, в Ханкале, будут гордиться своей службой и войной в Чечне. Если уж каждому бойцу тут выдали такие знаки, то что говорить о наградах и званиях, они, наверное, как из рога изобилия сыплются.

Мужики рассказывали, что наш бригадный кадровик, который сидит в Моздоке только для того, чтобы писать наградные листы и заниматься прочей бумажной волокитой, постоянно присылает наградные листы назад. То они неправильно оформлены, то грязные, то мятые. Эту обезьяна уже за три месяца стал из капитана подполковником, грудь вся в орденах. Когда Сан Саныч узнал об этом, предупредил, чтобы к нам не возвращался. Все. Уже перевелся Московский военный округ. М-да, засранцев и чмырей везде хватает.

Через ворота въезжают два БМП, на борту знакомые и родные буквы «С»! Такие родные, такие теплые, такое ощущение, что не видел их уже лет триста. НАШИ! Сибиряки. Спешу к ним. Они заметили и, привстав, держась за выступающие части БМП, машут, призывно кричат. Радость неподдельная. Горло перехватывает, сжимает в тиски, выступают слезы. Что-то я становлюсь излишне истеричным или сентиментальным. Еще не хватало, чтобы мужики заметили, подумают, что на почве ранения сумасшедшим стал. Смахиваю слезу. Машины остановились, все спешились, окружили меня, обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам. Приехал и Юра.

Если с другими я просто радостно обнимался, обменивался шутками, то с Юрой, большим моим другом Юрием, просто, без слов, молча обнялись. Я почувствовал, что плечи у него тоже подрагивают. Когда отошел на полшага, заметил, что он тоже смахивает слезу. Понятно, брат, понятно. Значит я не сумасшедший. Это просто настоящая мужская дружба, которая проверена боями и скреплена кровью.

— Что нового, Юра?

— Ты только не волнуйся!

— Не тяни кота за хвост. Рассказывай! — испарина проступила на лбу.

— Понимаешь, пока я тебя возил в Северный, — начал Юра, — какой-то идиот позвонил себе домой, в Юргу и сообщил, что тебя убило, а меня ранило.

— Ты перезвонил в округ, сообщил, чтобы остановили эту дезу?

— Позвонил, но на тебя уже составили похоронку…

— Как составили?!

— Ну, чтобы быстрее твоя жена получила пособие и приготовилась к похоронам.

— Блядь, гребанутся можно!

— Не переживай, я остановил всю эту кухню.

— Спасибо тебе, Юра! — с чувством сказал я и пожал ему руку.

— Моей-то жене сообщили уже, что я ранен. Пришлось через связистов успокаивать ее, что это все ложь, гребеж, и провокация. Мне-то от Новосибирска до Юрги ближе, чем тебе до Красноярска.

— Моя точно не знает?

— Точно. Успокойся.

— Не хватало ей похоронку получить на живого мужа!

— Значит, долго жить будешь, если на тебя, живого, похоронку выписали.

— Твоими бы устами, да мед пить, брат!

Через час поехали домой — в бригаду. За эту ночь я понял, как дорога мне моя часть. Как близки все наши солдаты и офицеры. Мы одна большая семья. Часто ссоримся, ругаемся, но вместе делаем одно большое, никому, правда, не понятное дело.

Медики тут же по приезду принялись за мое интенсивное лечение. Стали колоть те лекарства, которые я сам же и добыл на складах в Грозном. Как сердцем чувствовал, что могут пригодиться. А теперь из-за них не могу лежать на спине, больно. Головная боль проходит с каждым днем, под глазами, правда, появились большие синяки, как будто мне набили морду. Все кому не лень подшучивают. Не обижаюсь, сам подтруниваю над собой. Отношение теплое, не подозревал, что такие теплые чувства у людей ко мне.

Через неделю сняли швы, даже не сняли, а просто выдернули нитки. В связи с тем, что нитки были простыми, а не шелковыми, они начали гнить, и часть ниток осталась под кожей. Они гнили и вместе с гноем выходили. Я просил врачей, чтобы они мне снова сделали надрез и прочистили рану, но они отказывались. Даже пара бутылок хорошего коньяка не оказала должного воздействия. И приходилось мне каждый день, морщась от боли, выдавливать как прыщ гной вместе с нитками, и заливать рану спиртом. Неприятно ощущать, что на голове у тебя гнойная рана, хорошо, что пока черви не завелись.

Съездил во второй батальон, к отцу крестному. Игорь принял меня как родного. Пока я лечился, Игорю удалось выбить с позиций Шамиля Басаева. Тридцать человек выбили целую банду! Того, кто прошел и Абхазию и ГРУшные лагеря, махра победила! Поехали на их позиции. Там я обнаружил почти новый бинокль. Мелочь, но приятно. Бинокль захвачен как трофей у противника. Наш, советский, бинокль — «восьмерка». Т. е. восьмикратного увеличения. Юра нашел бинокль «семерку» и ТР.[17]Типа маленького перископа, чтобы осматривать окружающую местность, не высовывая головы из окопа.