Другой класс - Джоанн Харрис

Кроме того, подозрения Уинтера, какими бы невероятными они, возможно, ни казались, вновь пробудили во мне чувство протеста. Чаша с цикутой, такая манящая всего пару дней назад, теперь мной как вариант даже не рассматривается. Во всяком случае, пока я должным образом не выполню возложенные на меня обязательства. Смерть Чарли Наттера должна получить правдивое объяснение. Дело Гарри Кларка должно быть пересмотрено по справедливости. «Сент-Освальдз» должен получить такого директора, который не станет последовательно расснащивать и разоружать наш старый корабль, желая всего лишь воплотить в жизнь собственные амбиции. И мои ученики должны получать в школе нечто большее, а не какие-то безликие, обескровленные постоянным надзором уроки. Нет, я не имею права ни дрогнуть, ни отступить, ни предпочесть более легкое решение. Эта дверь для меня навсегда закрыта – что бы там Уинтер ни рассказал мне сегодня вечером.

Входя сегодня в школу, я вдруг почувствовал себя совершенно измученным. Наверное, слишком много было бессонных ночей; слишком много бокалов бренди было выпито. В результате, хотя с утра я постарался уделить своей внешности куда больше внимания, чем обычно, в учительской на меня отреагировали как-то странно. Капеллан с какой-то чрезмерной заботой поздоровался со мной. Китти Тиг, сидевшая в уголке с Пенни Нейшн, жалостливо мне улыбнулась. Неужели уже успели распространиться слухи о моем неизбежном выходе на пенсию? Или в воздухе повисло нечто еще более зловещее?

Доктор Дивайн старательно делал вид, что не замечает меня, однако его говорящий нос явственно свидетельствовал о неодобрении. Должен сказать, я все еще находился под впечатлением после его столь неожиданного volte-face[149] относительно школьного начальства. Если бы не мои «Brodie Boys», я бы, пожалуй, даже обрадовался тому, что Дивайн стал для меня практически потенциальным союзником по мятежу. Но ради Аллен-Джонса, Бенедикты Уайлд и прочих ребят мне, видимо, лучше пока держать подобные мысли при себе. Эрик, кстати, тоже осторожно наблюдал за мной, сидя в дальнем углу, и я, предположив, что он, возможно, хотел бы со мной помириться (он ведь так и не сказал мне ни слова после того инцидента с садовым гномом), налил себе чаю, подошел и устроился с ним рядом.

– Не возражаешь, старик? – Я приветливо ему улыбнулся.

Если честно, мне его не хватало. С ним зачастую бывает трудно, но я знаю его целых шестьдесят лет – трудно найти брак, который продолжался бы так долго. Не может быть, чтобы шестьдесят лет дружбы ничего не значили.

Эрик искоса на меня глянул. Я заметил, что вид у него нездоровый. Возможно, в школе снова что-то происходит. А может, и он тоже по мне соскучился?

Я подал ему тарелку с печеньем. Он взял одно. Гарри, помнится, определял характер человека по тому, какие конфеты он предпочитает; как я впоследствии обнаружил, то же самое относится и к печенью. Эрик, например, всегда выбирает самое простое печенье («Digestive», «способствующее пищеварению»), что свидетельствует об исходной хрупкости его натуры. Желудок Эрика – подобно носу Дивайна – очень четко реагирует на состояние его души; если Эрик чем-то расстроен, его желудок тут же начинает ему сочувствовать и тоже расстраивается.

– Я слышал, ты собирался принять чашу с цикутой? – сказал он, осторожно прихлебывая чай.

– Кто тебе сказал?

Эрик пожал плечами. Разумеется, это мог быть кто угодно. Но доктор Дивайн числился в моем списке одним из первых. Он и еще, пожалуй, Ла Бакфаст. Если, конечно, Эрик не вел разговоров на эту тему с моими мальчишками.

– Ну что ж, выводы твоего информанта несколько преждевременны, – сказал я. – Я еще ничего не решил.

Эрик удивленно приподнял бровь.

– А я слышал совсем иное. Да и что хорошего в том, чтобы остаться, Стрейтли? Ведь «Сент-Освальдз» меняется буквально на глазах. Так, может, лучше собрать спокойно вещички и попытаться получить удовольствие в те последние, пока еще вполне приличные, годы жизни, которые нам остались? Или ты предпочитаешь умереть на сцене?

– Ага, как Мольер, – кивнул я.

Эрик раздраженно фыркнул:

– Вот ведь упрямая задница!

– Лучше быть упрямой задницей, чем послушной марионеткой в руках начальства.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Слушай, ты даже не пытайся во что-нибудь такое меня втянуть. Я ведь тебе уже высказал свое мнение относительно поминальной службы по Гарри Кларку. Не вижу причин снова во всем этом копаться. Та старая история способна только повредить всем нам. – Он допил чай, поставил чашку на стол и сказал: – Я, наверное, слишком долго жил прошлым. Пожалуй, теперь настала пора перемен.

– Какие именно перемены ты имеешь в виду?

Он снова пожал плечами.

– Ну, например, я подумываю о том, чтобы наконец перебраться в Париж. Подыскать себе симпатичную маленькую гостиницу с пансионом. Ходить на представления в «Фоли Бержер»…

Я так и уставился на него. Если это шутка, то невозмутимость, с которой он мне ее выдал, достойна похвалы. И все же, хотя старина Эрик всегда страстно мечтал уехать в Париж и жить там, эта заветная мечта была абсолютно неосуществимой. И прежде всего потому, что его мать, которой уже исполнилось девяносто два, страдает старческим слабоумием и нуждается в постоянном внимании и уходе; в результате большая часть его жалованья уходит на оплату ежедневной сиделки. Мне вдруг вспомнился Уинтер с его мечтой о Гавайях и матерью Глорией – той, у которой «испанские глаза» и целая армия фарфоровых собачек. Кажется, что от некоторых людей исходят флюиды бессмертия…

И тут в голову мне пришла ужасная мысль.

– Эрик… с твоей матерью все в порядке? – спросил я.

Ответил он не сразу. Потом посмотрел на меня и как-то странно улыбнулся. Это была такая бледная, неуверенная улыбка, одновременно и старившая его, и делавшая похожим на того мальчишку, с которым мы были так дружны в школе.

– Эрик? – окликнул я его.

Он молча покачал головой. И заплакал.

По словам врача, смерть наступила в результате инсульта. По-моему, это была просто Божья милость, потому что мать Эрика, Марджери, которую я хорошо помню с детства, когда она была прямо-таки воплощением Материнства, – веселая, заботливая, с невероятно пышным ульем волос на голове и привычкой выкуривать по десять сигарет в день, – со временем превратилась в некий крошечный дребезжащий колокольчик, который звучал все более глухо и обреченно, а потом и вовсе затерялся где-то на заснеженных берегах старческого слабоумия, и с тех пор она крайне редко узнавала собственного сына, зато охотно разговаривала с людьми из телевизора.

– В понедельник я, как всегда, уложил ее спать, – бесцветным голосом рассказывал Эрик, – а утром она была уже мертва. Все, должно быть, произошло очень быстро. Ведь моя комната рядом, но я совершенно ничего не слышал.